Записки причетника. Марко Вовчок

на правой щеке горячее дыханье, с ужасом обернулся и увидал около себя попову Настю, запыхавшуюся, розовую, как заря утренняя. Слегка отодвинув меня плечом от отверстия в плетне, она припала к нему и несколько времени оставалась неподвижна. Удовлетворив достаточно любопытство, она обратила на меня свои лучистые, веселые карие глаза и с живостью шепнула:

      – Видел, какой богатырь?

      – Видел, – отвечал я с некоторым колебанием, зная, что ко мне обращается лицо из неприятельского лагеря, но в то же время пленяясь против воли этим лицом и чувствуя к нему непреодолимое влечение.

      – Ты знаешь, он с собой ружье привез, я сама видела! Я была в лесу, а он как раз мимо меня проехал, и ружье лежало около него, – длинное-длинное ружье! Возьмет, прицелится – паф, и Тимошу карачун!

      При слове паф! она легонько кольнула меня перстами под бока и подмышки; я содрогнулся и хотя невольно взвизгнул, но почувствовал не досаду, а удовольствие и отвратил лицо, чтобы скрыть несдержанную улыбку.

      – Тимош! – спросила она – ты чего меня боишься?

      Я смутился.

      – Ты меня не бойся, Тимош! – сказала она убедительно. – Поцелуй меня, – ну?

      Она подставила уста свои, свежие, как лесная земляника.

      Я сомневаясь, но напечатлел на них робкий поцелуй.

      – А вдруг я тебя укушу, а?

      И она звонко щелкнула своими белыми сверкающими зубами.

      Я желал сохранить хладнокровие, но не возмог и засмеялся.

      – Ну, поцелуй еще!

      Я проворно исполнил.

      – Ну, давай вместе глядеть!

      Мы вместе припали к плетню и стали глядеть на Софрония, стоявшего все в той же позе, с шапкой в руках и с тем же, несколько угрюмым, видом.

      – У! вот бука-то! – шепнула Настя.

      – Бука! – ответил я.

      – Что это ты за незнайка и за неслыхайка такой! – говорила попадья с большим уже раздражением. – Ведь ты ж сколько лет жил с ним бок о бок!

      – Я не любопытен, так не глядел и не слушал, – отвечал Софроний.

      Тут отец Еремей показался на крыльце, благословил новоприбывшего, принял от него письмо, прочел и спросил:

      – Что ж, отец Иван теперь совсем поправился в здоровье?

      – Поправился, – отвечал Софроний.

      До сей поры образ отца Еремея, хотя и знакомый мне хорошо, как-то исчезал у меня за другими лицами. Если он иногда и рисовался моему воображению, то не иначе, как на заднем плане, и самыми отличительными чертами его особы представлялись мне пояс, шитый яркими гарусами, и широкорукавная ряса или же парчовая риза. Я впервые пристально взглянул на него сквозь плетень и долго не мог оторвать глаз. Ничего строгого, сурового не было в благообразном его лице; на нем даже выражалась приличествующая духовному пастырю кротость; он, как и прочие церковнослужители, имел привычку поглаживать свою широкую, густую, темную, как бы спрыснутую серебром, бороду и откидывать длинные космы назад, потирать руки и набожно поднимать глаза к небу; в обращенье он был мягок, в словах приветлив, улыбками