Записки причетника. Марко Вовчок

из него веревку.

      Случилось это, полагаю, без всякого преднамеренного коварства и умысла со стороны Софроиия. По крайнему моему разумению, подобное подчинение слабейшего сильнейшему так же неизбежно должно совершиться, как погибель мухи, попавшей в миску со сметаною: без борьбы, по самовольному вкусу и непреодолимому влечению.

      После первых приветствий отец спросил:

      – Ты давно ли овдовел?

      – Два года.

      – Молодая жена была?

      – Молодая.

      – Э-э! такова-то жизнь наша человеческая! Злак полей – больше ничего!

      Софроний кивнул головой в знак согласия.

      – Больше ничего! – повторил отец со вздохом. – А вы с нею хорошо жили?

      – Хорошо.

      – Ну, что ж делать! Воля господня. Он дал, он и взял! Ты не унывай. Господь испытывает, кого любит, – внушительно сказал отец, облокотись своими тонкими, малосильными руками на стол и глядя слабыми, тусклыми глазами на пышущего здоровьем и мощию гостя. – Вот ты, бог даст, устроишься, заведешь себе огород… Вот ты пока примись да его оплети, а то забор-то совсем повалился. Покойник Данило слаб был, ни на какие работы не способен, ну и все пришло в запустенье, а ты теперь…

      – Я прежде всего хочу себе хижку поставить, – сказал Софроний.

      – Что? – спросил отец с изумлением.

      – Хижку поставить. Жить негде.

      – Отец Еремей приказал тебе с пономарем жить.

      – На что ж мне с пономарем жить. Пономарь сам по себе, а я сам по себе.

      – Что ж тебе пономарь, не по нраву, что ли?

      – Отчего не по нраву: пономарь как пономарь.

      – Так чего ж ты жить с ним сомневаешься?

      – А слыхали вы, отец дьякон, присказку, как еж в раю в гостях был? Выжил год, да и ушел под лопух: нет, говорит, лучше, как под своим лопухом, – хочу в клубок свернусь, хочу лапки протяну!

      Отец засмеялся. Я даже заметил, что мать, сидевшая поодаль от них за работою, слегка улыбнулась и после этого несколько раз глянула на гостя с удовольствием.

      – Что правда, то правда, – сказал отец. – Да что ж поделаешь? По одежке протягивай ножки: коли есть где, во всю длину, а негде – подожми.

      – Я своих не вытягиваю, куда не надо. Есть дьячковское положение,[1] – я только того и хочу. Отдай он мне мой сбор – и конец! С этим делом надо поспешить; пора теперь самая для построек: сухо, тепло.

      – Ну, уж этого я не знаю! – сказал отец, опуская глаза в землю, потирая руки и притворно впадая в рассеянную задумчивость, что всегда бывало у него признаком смущения и тревоги. – Не знаю, не знаю…

      – Сбор собрали сейчас же после пожару, стало быть…

      – Не знаю! Не знаю! – несколько поспешно, но с той же рассеянной задумчивостью повторял отец.

      – Вы напрасно, отец дьякон, опасаетесь со мной об этом говорить, – оказал Софроний.

      Отец встрепенулся, как подстреленный; рассеянная задумчивость слетела с него, как спугнутая птица.

      – Не мое дело! – проговорил он в тревоге. – Не мое дело! Я тут ни при чем!

      – Это-то

1

При пожаре, или вообще крайнем разорении, или внезапно постигшем несчастий в наших краях существует обычай, имеющий всю силу закона, сбирать сбор для духовных лиц и для церковного причта как монетою, так и натурою. (Прим. автора.)