Василий Темный. Борис Тумасов

Иван, и передай владыке… Не поеду я в Москву, в Галич удалюсь. Слышал, князь Иван, в Галич с дружиной отъеду. И сыновьям своим Дмитрию и Василию не велю присягать. Молод еще сын Василия Дмитриевича. Пусть владыка беззаконий не чинит, аль запамятовал, что я жив?

      Не успел Стрига-Оболенский из Звенигорода отъехать, как забегали, засуетились в княжьих хоромах, гридни в дорогу коней седлали, и едва солнце в зенит поднялось, как княжья колымага в сопровождении обоза и дружины покинула город.

      Потянулся поезд на Галич. Откинув шторку колымаги, Юрий Дмитриевич хмуро поглядывал на отступавшие перелески, на оставшиеся позади домишки и избы Звенигорода. Лес под снегом темнел мрачно, и также мрачно было на душе князя.

      С давних дет заведено было в роду Рюриковичей передавать стол от старшего к старшему. Александр Ярославич Невский на великое княжение сажал Дмитрия, Даниил Александрович Юрия Даниловича. А не так ли Любечский съезд приговорил, каждый князь владей вотчиной своей и только в Киеве сидеть старшему рода.

      Санная колымага переваливалась на разбитой заснеженной дороге, скрипела и плакала, готовая развалиться от ветхости.

      Князь Юрий на брата Василия в обиде. Когда наезжал в последний раз в Москву, Василий был еще в добром здравии и ни о каком наследовании речи не вел и на Думе боярской об этом не заговаривал. Да Юрий и в мысли не держал, что великий князь решится власть передать малолетнему.

      Ездовые поворотили колымагу на галичскую дорогу, и в оконце князь Юрий увидел, как по двое рысили гридни. Следом за княжьей колымагой и дружиной тянулся обоз, груженный всяким скарбом.

      Покидая Звенигород, Юрий Дмитриевич наказал дворне, чтоб собрали в дорогу и хворую княгиню. Подумал, что она переезд перенесет.

      Сырой ветер дунул в оконце колымаги. Поежился Юрий, прикрыл шторку. Захотелось покоя и тепла. Сейчас бы в Звенигород, в хоромы, где печи горят, березовые дрова постреливают… Почто в свару за великий стол я втянулся? Не отступиться ли, пусть племянник на столе великокняжьем сидит. Повернуть бы поезд на Москву, митрополиту повиниться, присягу принять. К чему раздоры?

      От такой мысли и на душе легче сделалось. Вдруг вспомнил довольный лик князя Стриги-Оболенского, когда тот говорил, владыка ждет присяги.

      Отчего же митрополит думает, что он, князь Юрий, с покаянной головой явится? Нет, он в Москву, в Кремль вернется, когда его позовут великий стол принять. Коли добром не захотят, он и к силе прибегнет.

      И гордость его захлестнула. Представил, как будет сидеть на Думе, советы боярские выслушивать, а уж принимать ли их либо нет, это его воля. Росло и ширилось глухое раздражение и на Фотия, и на Стригу-Оболенского.

      Уж он, великий князь Юрий Дмитриевич, с митрополитом Фотием не слишком будет считаться. Пора Фотия в монастырь удалить, другому владыке место уступить. Но кому? Князь Юрий подумал: кого бы хотел он видеть на митрополичьем столе? Долго думал, да так и не решил. Сам себе сказал:

      – Вот когда сяду на великое княжение, тогда определюсь…

* * *

      Весной, когда стают снега