Бесы. Федор Михайлович Достоевский

участвовать в своем создании и сама заставила себя создать в таком виде и с такими атрибутами; иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром? Настасья, я знаю, может, и рассердится на меня за вольнодумство, но… Enfin, tout est dit.

      Он не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбурного вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней мере, теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.

      – О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! – воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии. – Почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья – si le miracle existe?[91] Ну, что бы стоило Провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество et que tout soit dit![92] О, как я любил ее! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!

      – Но про кого вы говорите; и я вас не понимаю! – спросил я с дивлением.

      – Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот ее qu’on appelle le[93] венец!

      Я в первый раз слышал это признание, и так энергически высказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться. Я был не прав.

      – Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! – всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию. – Теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня, и – о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami[94], я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous[95], двенадцать часов…

      Глава четвертая

      Хромоножка

I

      Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к Лизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой первый визит. Они все, то есть Лиза, мама́ и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале и спорили. Мама́ требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тот самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила. У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря на то, что Лизу всегда побаивалась. Приходу нашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci, конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.

      Шатов неуклюже остановился в дверях. Поблагодарив его за приход, она подвела его к мама́.

      – Это господин Шатов, про которого я вам говорила, а это вот господин Г-в, большой друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже познакомился.

      – А который профессор?

      – А профессора вовсе

91

….если чудеса бывают? (фр.).

92

…и пусть все будет кончено! (фр.)

93

…так называемый (фр.).

94

…оставьте меня, мой друг (фр.).

95

…вы видите (фр.).