Бесы. Федор Михайлович Достоевский

глупца, и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела, как на сотрудника, – обратилась она к Шатову, – и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.

      – Пьяный человек и негодяй, – пробормотал как бы нехотя Шатов.

      – Что ж, он все такой глупый?

      – И, нет, он не глупый совсем, когда не пьяный.

      – Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, – заметил я смеясь.

      – Даже и по этому письму видно, что себе на уме, – неожиданно ввернул молчаливый Маврикий Николаевич.

      – Он, говорят, с какой-то сестрой? – спросила Лиза.

      – Да, с сестрой.

      – Он, говорят, ее тиранит, правда это?

      Шатов опять поглядел на Лизу, насупился и, проворчав: «Какое мне дело!» – подвинулся к дверям.

      – Ах, постойте, – тревожно вскричала Лиза, – куда же вы? Нам так много еще остается переговорить…

      – О чем же говорить? Я завтра дам знать…

      – Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, – уверяла Лиза все в возрастающей тревоге. – Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама́, я знаю, позволит, если только на ваше имя…

      – Почему же вы знаете, что я могу быть типографщиком? – угрюмо спросил Шатов.

      – Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете вести типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я забыла.

      Шатов, как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоял еще несколько секунд и вдруг вышел из комнаты.

      Лиза рассердилась.

      – Он всегда так выходит? – повернулась она ко мне.

      Я пожал было плечами, но Шатов вдруг воротился, прямо подошел к столу и положил взятый им сверток газет:

      – Я не буду сотрудником, не имею времени…

      – Почему же, почему же? Вы, кажется, рассердились? – огорченным и умоляющим голосом спрашивала Лиза.

      Звук ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений он пристально в нее всматривался, точно желая проникнуть в самую ее душу.

      – Все равно, – пробормотал он тихо, – я не хочу…

      И ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-то совсем и не в меру; так показалось мне.

      – Удивительно странный человек! – громко заметил Маврикий Николаевич.

III

      Конечно, «странный», но во всем этом было чрезвычайно много неясного. Тут что-то подразумевалось. Я решительно не верил этому изданию; потом это глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос «по документам» и о чем все они промолчали, а говорили совсем о другом, наконец, эта типография и внезапный уход Шатова именно потому, что заговорили о типографии. Все это навело меня на мысль, что тут еще прежде