Бесы. Федор Михайлович Достоевский

новая жизнь, тогда новый человек, все новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога, и от уничтожения Бога до…

      – До гориллы?

      – …До перемены земли и человека физически. Будет Богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?

      – Если будет все равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет.

      – Это все равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот Бог. Теперь всякий может сделать, что Бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.

      – Самоубийц миллионы были.

      – Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас Бог станет.

      – Не успеет, может быть, – заметил я.

      – Это все равно, – ответил он тихо, с покойною гордостью, чуть не с презрением. – Мне жаль, что вы как будто смеетесь, – прибавил он через полминуты.

      – А мне странно, что вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя и горячо говорите.

      – Давеча? Давеча было смешно, – ответил он с улыбкой, – я не люблю бранить и никогда не смеюсь, – прибавил он грустно.

      – Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем. – Я встал и взял фуражку.

      – Вы думаете? – улыбнулся он с некоторым удивлением. – Почему же? Нет, я… я не знаю, – смешался он вдруг, – не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил, – заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.

      – А скажите, если позволите, почему вы не так правильно по-русски говорите? Неужели за границей в пять лет разучились?

      – Разве я неправильно? Не знаю. Нет, не потому, что за границей. Я так всю жизнь говорил… мне все равно.

      – Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склонны встречаться с людьми и мало с людьми говорите. Почему вы со мной теперь разговорились?

      – С вами? Вы давеча хорошо сидели, и вы… впрочем все равно… вы на моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, – проговорил он покраснев, – он семь лет умер; старший, очень, очень много.

      – Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.

      – Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам.

      Он проводил меня с фонарем до ворот, чтобы запереть за мной. «Разумеется, помешанный», – решил я про себя. В воротах произошла новая встреча.

IX

      Только что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то сильная рука схватила меня за грудь.

      – Кто сей? – взревел чей-то голос. – Друг или недруг? Кайся!

      – Это наш, наш! – завизжал подле голосок Липутина. – Это господин Г-в, классического воспитания и в связях с самым высшим обществом молодой человек.

      – Люблю,