В тупике. Викентий Вересаев

видите, что ли, человек замерзает на ветру, сейчас сорвется? Сукины вы дети, подвиньтесь, дайте место!» И чуть-чуть только пришлось двинуться, – один коленкой шевельнул, другой плечом повернулся, – и так оказалось легко взойти на площадку! А правду скажу: еще бы минута, – и в самом деле сорвался бы, и уж самому хотелось пустить руки и полететь под колеса… К черту жизнь, когда такое может делаться! О, друзья мои! Друга мои милые! Год уж прошел, а все горит у меня эта рана!

      Он опустил лохматую голову на локоть; плечи, дергаясь, поднимались и опускались.

      Белозеров молча сел к роялю, взял несколько аккордов и запел:

      О, Волга-мать, река моя родная!

      Течешь ты в Каспий, горюшка не зная.

      Иван Ильич изумленно поднял голову.

      – Что это? Это наша старая волжская песня, студенческая… Откуда вы ее знаете? Вы разве с Волги сами?

      – С Волги. Не мешайте, – строго сказал Белозеров.

      О, Волга-мать, река моя родная!

      Течешь ты в Каспий, горюшка не зная,

      А за волной, волной твоей свободной,

      Несется стон, великий стон народный…

      Речные просторы чувствовались в голосе, и молодая печаль, и молодая, жаркая ненависть, какою горят только сердца, сжечь себя готовые в жертвенном подвиге. Иван Ильич жадно слушал с полуоткрытым, как у ребенка, ртом.

      Ты все несешь, плоты и пароходы.

      Что ж не несешь сынам своим свободы?

      Тебе простор, тебе гулять приволье,

      А нам нужда, и труд, и подневолье…

      Иван Ильич рыдал. Долго рыдал. Потом поднял смоченное слезами лицо и ударил кулаком по столу.

      – Да! И все-таки… Все-таки, – верю в русский народ! Верю! Вынес он самодержавие, – вынесет и большевизм! И будет прежний великий наш, великодушный народ, учитель наш в добре и правде! В вечной народной правде!..

      Покачиваясь и поддерживая друг друга, шли они с Забродой по шоссе. Красный полумесяц уходил за горы. С севера дул холодный ветер. Иван Ильич, с развевающимися волосами, – шапку он забыл у Белозерова, – грезил кому-то кулаком навстречу ветру и кричал громовым голосом, звучавшим на весь поселок:

      – Палачи русского народа!!

      Вошедши в кухню, он натолкнулся в темноте на составленные стулья, кто-то на них спал. Голос Кати сказал:

      – Папа, это я.

      – Чего ты тут улеглась?

      – Леонид у нас.

      – Леонид? Что ему тут нужно, подлецу?

      – Тише, он в моей комнате спит. Приехал, говорит, проведать, отдохнуть.

      – Знаю я, зачем он приехал… Приятный сюрприз!

      Ворча, он ушел к себе в спальню.

      Проснулся Иван Ильич поздно. Долго кашлял, отхаркивался, кряхтел. Голову кружило, под сердцем шевелилась тошнотная муть. Весеннее солнце светило в щели ставень. В кухне звякали чайные ложечки, слышался веселый смех Кати, голос Леонида. Иван Ильич умылся. Угрюмо вошел в кухню, угрюмо ответил на приветствие Леонида, не подавая руки.

      Катя