В тупике. Викентий Вересаев

не интересно. Гораздо интереснее было бы изучать все это, как давно минувшее.

      Катя впилась в него пристальным, изучающим взглядом, от которого ему стало неловко.

      – За что я полюбила тебя? – спросила она, как будто саму себя. И вдруг увидела его бесконечно-усталое лицо, умный, прекрасно сформированный лоб, что-то детски-беспомощное во всей фигуре, – и горячий, матерински-нежный огонек вспыхнул в душе.

      Они шли, тесно под руку, по песку вдоль накатывавшихся волн. Дмитрий, с раскрывшейся душою, говорил:

      – …какая-то полная атрофия активности. Там, где нужно мыслить, изучать, искать, у меня энергия неистощимая. Но где в жизни хоть шаг нужно сделать самостоятельный, меня отчаяние охватывает, и сама жизнь становится скучной, грубой и темной…

      – Что же это такое?

      – Как, что такое?

      – Вы же ничего не сделали. Как было, так и есть.

      – А это что? Тут какая щель была, ай забыли? Везде, где нужно, подмазали. Что вы такое выдумываете!

      – Ну, вот, посмотрите: даже небо сквозь щель видно.

      – Так эта щель вбок идет. Будьте покойны, в нее вода не зальется, ручаюсь вам. Если хоть капля протечет, вы за мною пошлите, я вмиг заделаю.

      – Ну, вот сейчас вмиг и заделайте.

      – Ах-х ты господи! Ведь вот народ! Чтоб этих щелей не было, всю крышу надо перекрывать, я же вам сказывал.

      – Вы мне сказывали, что крыша пять лет простоит.

      Мишка, как молодой петушок, учащийся петь, сказал:

      – Нешто по крыше такой можно лазать? Две черепицы примажешь, а заместо того десять подавишь.

      – Э, Мишка, пойдем! Не надо нам ваших пятидесяти рублей. Рады прижать рабочего человека. Эксплуататоры!

      – Ваших мне пятидесяти рублей не нужно…

      Катя прервала отца.

      – И правильно! Конечно, не нужно давать. Сами же они видят, что ничего не сделали.

      – Не сделали! Для хозяйского глаза все мало. За грош рады всю кровь высосать из рабочего человека!

      Иван Ильич с отвращением молчал и доставал деньги.

      – Да зачем же, папа, ты даешь? Пусть суд установит, – стоит эта работа пятьдесят рублей?

      – Э, пусть его совесть это устанавливает!

      Иван Ильич, не глядя на Глухаря, протянул деньги. Глухарь сунул их в карман и ласково сказал:

      – Если печечку занадобится поправить, или потолок заштукатурить, вы пришлите. Мы это тоже можем. До свидания!

      Катя напала на отца: как можно было давать деньги за такую работу! Пусть бы в суд подавал!

      – Катенька! Смотреть противно! Ну его к черту, только бы с глаз долой!

      – Ах, эти интеллигенты наши мяклые! На казнь пойдет – не дрогнет. А что несправедливо назовут эксплуататором, – нет, уж лучше что угодно! Пусть лучше первый жулик обирает средь бела дня, как дурачка!..

      Катя порывисто повернулась и пошла в дом.

      Гуриенко-Домашевская, известная пианистка, была именинница. Маленькая и сухая, с огромными черными глазами, она с привычно преувеличенным радушием артистки встречала гостей и каждому говорила приятное.

      Сидели