Поздний развод. Авраам Иегошуа

единственное, что я согласна взять, – это ломоть белого сыра.

      – Зачем он тебе нужен? Посмотри, он такой сухой… Он тверже камня. Совсем не свежий… Он так давно…

      – Я натру его на терке и сделаю из него суфле.

      – Никто и никогда не сделает из него суфле, Диночка, не будь ребенком…

      – Я видела подходящий рецепт в поваренной книге. Вам он для чего-то нужен? И кстати – сколько он стоит?

      Бедный папа, он не просто рассержен, он в ярости, она оскорбляет нас, наша дочь, он заворачивает огромный кусок сыра и швыряет его мне. Лавка полна покупателей, они раздражены, их покупки лежат на прилавке, лицо папы багровое от гнева, мама, похоже, никогда еще не видела его таким. Я никогда до этого дня не говорила им «нет», я целую маму и трогаю его за рукав, после чего выскальзываю наружу, оказываясь за спиной театра Эдисона, и иду вдоль длинной и глухой стены, напротив которой афиши кино, а в углублении, в дальнем конце приткнулась небольшая лавчонка, скорее даже киоск, торгующий газированной водой (с крана непрерывно стекает тонкая струйка) и разнообразной мелочью вроде жевательной резинки, лежащей в аккуратных желтых картонках, а рядом с сухими вафлями я замечаю стопку тонких блокнотов и тетрадей. Владелец киоска – толстый инвалид, равнодушно сидит на стуле, опираясь на стену спиной, перед его глазами – старые киноафиши, за стеной – рев проносящихся машин и грохот выстрелов американского боевика, но его это все не касается и, похоже, не раздражает. Я рассматриваю блокноты, перебирая их один за другим, и останавливаю свой выбор на оранжевом с едва заметными линиями – производства иерусалимской писчебумажной фабрики.

      – У вас только такие блокноты?

      Но он не отвечает. И даже не смотрит на меня. Застыв, он слушает что-то, что происходит в нем самом. Ну, может быть, еще, что делается за толстой каменной стеной. И не двигается. Похоже, что ему на все наплевать.

      – Ну, хорошо, – говорю я. – Тогда я беру вот этот.

      Он протягивает руку и берет блокнот, чтобы взглянуть на его цену. Я высыпаю на прилавок горку мелочи, он смотрит на меня с подозрением, затем начинает считать. Я хватаю свой блокнот, ощущая, как зудят мои пальцы, и я пишу вот здесь, прямо здесь, на грязном прилавке, возле грязной стены грязного Нижнего города, в окружении каменных домов, чернеющих выбитыми окнами, под взглядами одетых в кожу фотомоделей на плакатах и любопытных прохожих, живущих где-то совсем рядом. Дрожащими от вожделения пальцами я перебираю страницы блокнота.

      – У вас не найдется, случайно, ручки… или хотя бы карандаша?

      Он извлекает откуда-то обшарпанную ручку, я плачу ему, и он отсчитывает мне сдачу мокрыми монетками. Страсть уже охватила меня всю. На одной стороне блокнота я пишу: «Поэзия», переворачиваю блокнот и на другой стороне пишу: «Проза», прилавок мокрый и грязный, и я стараюсь писать как можно быстрее.

      Змея, застывши на скале…

      Шуршит и истекает кровью…

      Владелец киоска, уставившись на меня, говорит:

      – Вы, дамочка, перепутали прилавок с письменным столом.

      Но