Миленький ты мой. Мария Метлицкая

главврачом!

      Тут я вздыхала. Потому что хотелось мне придумать самую важную для Анечки должность. Да вот понимала я в этом не много.

      А сестра Полина замужем и бездетная. Вот и записали ребеночка на нее – с ее же согласия.

      От этих мыслей мне становилось так хорошо и счастливо, что я засыпала.

      И не понимала я, что этими своими фантазиями я… Подспудно пытаюсь оправдать Полину Сергеевну – дескать, не кровная дочь, и тогда ее нелюбовь всем понятна.

      Так мне было определенно легче.

      А что стало с Анечкой – мы так и не узнали. Жива ли она? Наверное, нет…

      Наконец я подхожу к своему дому. Калитка раскрыта и болтается на нижней петле. Я машинально приподнимаю ее и надеваю на верхнюю петлю.

      Дверь в сени тоже открыта. Я захожу. В сенях стоят черные резиновые сапоги с комьями налипшей глины. Баба учила меня мыть сапоги сразу – пока грязь не превратится в цемент. Глина у нас в деревне злая, застынет – молотком не отобьешь.

      Я открываю дверь в комнату и слышу, как громко работает радио. Оттуда несутся дикие звуки безумного рэпа – как колотушкой по голове: бум! бум! бум!..

      Я зажмуриваюсь и вхожу. Окна раскрыты и под потолком вьется стайка мелких назойливых мушек.

      Баба Маня всегда с ними боролась – вешала клейкую ленту, ставила ловушки с сахарной водой.

      Полина Сергеевна лежит на бабином диванчике и храпит.

      На ней бабина ночная рубашка – голубая, в синих букетиках.

      Возле диванчика ссаное ведро – полное наполовину. Естественно, запах.

      Я хватаю ведро и тащу его на крыльцо.

      Когда возвращаюсь, она уже сидит на диване и хлопает глазами.

      – Ой! – удивляется она. – Ты приехала, Лидочка?

      Я не отвечаю – злюсь.

      – Чего ссанье не выносишь? Не задохнулась еще?

      Она всхлипывает и оправдывается. Бормочет, что нету сил.

      – Иногда заходит соседка, Нина Разводова, приносит молоко и хлеб и заодно выносит горшок.

      Я молчу и разбираю рюкзак – хлопаю на стол печенье, вафли, рассыпной чай, пару банок с консервами, пакетик соевых батончиков и мороженую треску – все, что мне удалось достать перед выходными. С продуктами тогда было плохо.

      – Есть будешь? – спрашиваю я.

      Она отказывается:

      – Нет, дочура. Совсем нет аппетита. Пью только молоко.

      Меня заливает жаром. Точнее, обдает кипятком. Ошпаривает всю – с пяток до корней волос – от слова «дочура». Его я слышу, по-моему, впервые. Впервые в жизни! Впервые за свои двадцать с небольшим лет.

      «Дочура»… Я не могу двинуться, не могу обернуться, посмотреть на нее.

      Я застыла, как жена Лота. Окаменела.

      Баба Маня звала меня «доча». Но это было совсем другое.

      Дочернее чувство – броситься к ней, обнять ее и пожалеть, слиться с ней телом, почувствовать ее худые плечи, тонкие руки, услышать ее запах – всего этого у меня не было. Не промелькнуло даже секундой, мгновением – нет.

      А что было? Да ничего! Оторопь моя через пару минут прошла,