Евангелие от Пилата. Эрик-Эмманюэль Шмитт

в синагоге не обходился для меня без столкновений с учителями. Мойша, Рам и Кесед никогда не требовали объяснений; они слепо принимали на веру все, что им преподавали. А меня прозвали «Иисус, задающий тысячи вопросов». Все вызывало мое недоумение. Почему нельзя работать в субботу? Почему нельзя есть свинину? Почему Бог наказывает, вместо того чтобы прощать? Ответы редко удовлетворяли меня, и тогда учитель прятался за окончательным приговором: «Таков закон». И я снова спрашивал: «А почему закон справедлив? На чем основывается традиция?» Я требовал такого множества разъяснений, что иногда меня лишали слова на целый день. Я всегда хотел докопаться до сути вещей. Меня обуревала слишком сильная жажда знаний.

      – Папа, раввин Исаак обо мне хорошего мнения?

      – Очень хорошего. Вчера вечером сюда приходил ко мне побеседовать о тебе.

      Это меня удивило еще больше. Мне казалось, что, терзая раввина каверзными вопросами, я уязвляю его самолюбие.

      – Святой человек считает, что ты обретешь мир лишь на религиозном поприще.

      Это замечание поразило меня больше всего. Мир? Я в поисках мира?

      Однако слово было сказано. И я вновь словно слышал голос отца: «А если тебе стать раввином?»

      Вскоре отец умер. Умер под полуденным солнцем, когда отправился на другой конец деревни, чтобы отнести заказчику сундук. Сердце его остановилось, когда он присел передохнуть на обочине дороги.

      Целых три месяца я рыдал не переставая. Мои братья и сестры быстро осушили свои слезы, мать тоже, поскольку она стремилась уберечь нас от печали. А я никак не мог остановиться и оплакивал отца, чье сердце было мягче, чем дерево, с которым он работал, но более всего страдал потому, что не успел сказать ему, как я его люблю. Я почти жалел, что он принял такую легкую и быструю смерть, что не испытал долгой агонии: тогда я мог бы говорить ему о своей любви до последнего его вздоха.

      В день, когда я перестал рыдать, я понял, что переродился. Отныне каждому встречному я говорил о своей любви. Первым, кто выслушал мои признания, был мой приятель Мойша. Он побагровел:

      – Зачем ты говоришь мне такие глупости?!

      – Я не говорю глупости. Я говорю, что люблю тебя.

      – Но такого не говорят!

      – Почему же?

      – Иисус! Не валяй дурака!

      «Идиот, дурак, кретин» – каждый вечер я возвращался домой, обогатившись знанием новых оскорблений. Мать пыталась объяснить мне, что некий неписаный закон требует скрывать свои чувства.

      – Какой?

      – Целомудрие.

      – Но, мама, время уходит, вдруг я не успею сказать людям о том, что люблю их: они ведь могут умереть, не так ли?

      Она тихо плакала каждый раз, когда я говорил это, гладила меня по голове, желая успокоить мою растревоженную душу.

      – Малыш мой, Иисус, – говорила она, – нельзя проявлять чрезмерную любовь. Иначе тебе придется сильно страдать.

      – Но я не страдаю. Я в бешенстве.

      Каждый день приносил новую пищу для моего гнева.

      И у гнева моего были женские имена: Юдифь, Рахиль…

      Наша соседка,