Глобальный хутор 2416. Сцены сельской жизни. 1—7. Сергей Чефранов

поднял правую руку. В ней змеился, уходя в рот тела на лавке, блестящий провод.

      – Что такое! – Джон подскочил к лавке, сунулся с фонариком в рот мигранту.

      Потом встал, подошел ко второму телу, заглянул в рот, потом к третьему. Остановился перед стоящей четверкой. Ничего не сказал им, а просто широко раскрыл перед ними рот.

      Мигранты как один раззявили свои рты, из которых на пол зазмеились блестящие проводки со штепселями на концах.

      Батя сел на лавку, положил ладони на колени.

      – Плохо. Не те работнички. Подвели.

      Василиса подошла, задрала на одном рубашку, прочитала:

      – маде ин африка.

      – Не позорься, – сказал Батя, – чужих мужиков заголять!

      – Да не мужики это, батюшка, роботы это. И потрепанные какие-то! Хотя, вот, – она задрала рубашку повыше, – солнечные панели есть на груди.

      Джон остервенело чесал кучерявую голову:

      – Обманули, черти африканские! И обратно ведь не вернуть. Документы то липовые!

      Иван внимательно разглядывал какую-то бирку на животе мигранта:

      – Класс энергопотребления – прошлый век. Разоримся.

      – Не разоримся, – сказал, поднимаясь, Батя. – Мы их на аэродром сплавим. Пусть вокруг взлетной полосы бродят, коров пугают. Все клевер целее будет.

      – А эти двое так вроде ничего, – сказала Василиса, засмотревшись на парочку, которая еще держалась на ногах.

      – А этими крышу над амбаром подопрем. Будут вместо атлантов. Только в зенки лампочки ввернем – летучих мышей пугать.

      Ужинали в этот вечер молча. После ужина по привычке пошли посидеть в саду. Девять негритят лежали в амбаре на подзарядке, а десятый бродил между деревьев, собирая в темноте упавшие яблоки.

      – Они что, в темноте видят? – спросила Василиса.

      – А то! – гордо ответил Джон, – как леопарды. Обещали, что и по деревьям лазают.

      И встрепенувшись, обернулся к Бате:

      – Может, пару леопардов привезти? Для охоты!

      – Хватит баловства с контрабандой. Своим умом жить пора.

      Потом вспомнил что-то, повернулся к Марье Моревне:

      – Щука-то что сказать хотела, плескалась, все сени залила?

      – Да я не расслышала, все занята была. Как ни пройду, она все ворчит: ро…, ро…, ты…, ты… А потом плеск – и нет ее.

      – А ведь предупреждала, старая. Пойду к ней, про погоду узнаю. Никому верить нельзя.

      – Почему же никому, а колену? – возмущенно просипел старичок Прохор.

      – Если бы мое было, поверил бы. А твоему – нет. Надоверялся уже, хватит.

      Батя хватанул кнутом, с которым до сих пор не расстался, по скамейке, и ушел. За ним и Марья Моревна. А остальные еще долго сидели, считали взлетающие спутники и грызли яблоки, которые подносил из темного сада зеленоглазый «номер 10».

      Шум в голове

      Батя лежал на лавке, молчал.

      Новенький бежевый тулуп дрожал на нем, прижимаясь курчавым воротником к широкой