Шум города. Мини-роман. Анна Евсеева

головой об пол клетки. Нелли оторопела. Илидор встал и отряхнулся.

      – Папа, дай водички, – проскрипел он.

      – Вот придурок! – изумилась Нелли.

      Я часто удивляюсь, почему многие люди думают, что они сблизились со мной? Причем сблизились до такой степени, чтобы оскорблять моего попугая! Никогда я не терпел критики в его адрес, а уж тем более – оскорблений. Он – редкое создание, чистое, непорочное, бескорыстное! Я не переношу, когда кто-то приходит в мой дом и начинает смеяться над Илидором или – того хуже – отпускает идиотские реплики, вроде «какой уродец!» или «лысое чучело!». Никто не даёт права посторонним людям насмехаться над нашими близкими, и неважно, кто это – член семьи, собака, попугай или таракан. Мой дом – это моя территория, и я ненавижу, когда кто-то вторгается в моё пространство, тем более – таким образом. Мне часто хочется, обратившись ко всем в мире, вежливо сказать:

      – Господа, если вам что-то не нравится в моей жизни, вы имеете полное право не иметь к ней никакого отношения!

      На самом деле люди чаще раздражают меня, чем радуют, и я никак не могу перебороть это раздражение. Мне хочется побыстрее остаться одному, чтобы успокоиться, но раздражение не даёт мне сделать этого. Даже мысли о людях чаще раздражают, чем увлекают. Вот и сейчас – во мне словно что-то сломалось, замкнулись какието проводки – дали искру, подымили и погасли, оставив после себя только не очень приятный запах. Я смотрю на Нелли и думаю, что портрет получается слишком оберточным, будто я пишу его по заказу кондитерской фабрики, и в ближайшее время он украсит новый шоколад, посвящённый женскому совершенству. В нём нет ни жизни, ни характера, ни той злобной монотонности, с которой Нелли рассказывает мне о своём муже, нет того страдания, с которым она желает ему побыстрее разориться и умереть в бесславии или сесть в тюрьму.

      Одна из моих наилюбимейших вещей – это кресло-качалка. Я разжигаю огонь в камине и сажусь в кресло. Открываю окно, распахиваю его настежь, чтобы в мастерской были слышны гудки автомобилей и голоса торговцев. Шум города действует умиротворяюще, я не понимаю тех, кто стремится жить в тишине. Мне кажется, я не смогу заснуть, не слыша звуков автомобилей, а без звона трамваев быстро зачахну и умру. Николас – наоборот – мечтает жить на природе и поэтому торопится переехать в Базель, на окраине которого, почти на границе с Германией, он в кредит приобрёл двухэтажный дом. Он мечтает засыпать под журчание воды в Рейне, а просыпаться от пения птиц. Я бы в такой «идиллии» не выдержал и двух дней. Николас называет меня «урбанистический неврастеник», он уверен, что без шума города я сойду с ума намного быстрее, чем сделала это моя тётушка Саля, переехав в Париж из-под Киева и заглянув в ближайший супермаркет.

      Помню, она окинула взглядом огромное пространство, заполненное сырами, колбасами, свежим мясом, живой рыбой, овощами и фруктами, и медленно пошла по залу, держась за сердце. Она шла, словно член траурной процессии на похоронах