Черное сердце. Генри Лайон Олди

тянет, пыхтит. Ему трудно.

      Хватаюсь за аркан. Рядом с братом я – комар, жалкая пустяковина. Я, Айыы Умсур – плюнуть и растереть. Вся моя сила – прах. Всю мою силу не запряжешь в повозку, не заставишь таскать камни. Ну и что? Тяну. Тяну с Седьмых небес из Нижнего мира. Юрюн барахтается в едкой жиже. Левой рукой он вцепился в аркан, намотал ремни на локоть. Правой рукой он тащит кого-то из жижи. Да, теперь мне видно. Плохо, но видно. Кого ты тащишь, балбес? Брось! Брось немедленно! Мы и тебя-то одного…

      Тяжело. Тяжело. Очень тяжело.

      Очень далеко.

      – Брось!

      И ведь знаю, что он не бросит.

      – Закон, – хрипит папа. – Закон нарушен!

      Мама не позволяет ему упасть.

      Песня четвертая

      Седловину священных гор,

      Где рождается солнце-тойон,

      Растоптали как творог, богатыри,

      Сравняли с темной землей.

      Огорчилось солнце-тойон,

      Отвратилось от мира совсем

      Светлой своей стороной,

      Повернулось к миру оно

      Черной своей стороной.

«Нюргун Боотур Стремительный»

      1. Два калеки, три твари и кто-то шестой

      Сгинула дивная юрта, как не бывало. И зеленый луг сгинул. Вместо них – каменистая осыпь: один неверный шаг, и скатишься в речку. Вон она, плещет-бурлит, по порогам белкой скачет.

      Речка никуда не делась. И колодец с жижей тоже. Я валялся на самом краешке. Снизу пахну́ло тошнотворным смрадом, и меня чуть не вывернуло наизнанку. Торопясь, я откатился подальше от вечно голодной пакости. Не хватало еще обратно сверзиться! И как я эту вонь выдержал?! Это потому, что внизу я боотуром был. А сейчас – усохший. Силы кончились, вот и усох.

      Еще чуть-чуть, и усох бы до смерти.

      Как это все-таки здо́рово: лежать на спине, дышать чистым воздухом! Надо мной затягивалась дыра в облаках. В дыре болтался, извиваясь змеей, золотой волос – кто-то проворно втягивал его назад на небо.

      Кто меня вытащил? Кого вытащил я?

      Смутно помнилось: я вцепляюсь в спасительный волос, другой рукой, обжигаясь и рыча, шарю в гибельной топи, ищу неведомого друга. Эй, ты! Ты, кто поддерживал меня на плаву! Ты где? Ага, нашарил. Хватаю. Выскальзывает. Хватаю. Волос натягивается тетивой: вот-вот порвется. Жилы натягиваются тетивой: вот-вот порвутся.

      Дальше – не помню.

      Рядом зашевелились. Я с трудом приподнялся, опираясь на локоть.

      – Я очень рад, что вы живы, уважаемый Юрюн Уолан.

      Металл вперемешку с человеческой плотью. Не поймешь, где заканчивается одно и начинается другое. По лицу, шее, плечам, по всему телу Баранчая пузырились волдыри. Там, где они лопнули, мокрели багровые язвы. Железо покрыла короста ржавчины, от нее отслаивались чешуйки, опадали рыжей хвоей. В груди и животе зияли рваные дыры. Я видел, как в утробе Баранчая что-то шевелится, перетекает, пузырится. В белесо-розовой слизи тускло отблескивала сталь.

      – Я тоже рад! Я…

      Голос подвел, но я справился:

      – Я такой же красавец, как и ты?

      – Вы