Волчий корень. Николай Старинщиков

поднялся и вышел. В коридоре стоял Николай Николаевич.

      – И что ты добился? – сразу поехал он. – Решил на нервах поиграть? Зачем тебе это надо? Ведь не маленький. Ударил сотрудника. Второго чуть зрения не лишил.

      – Кого это?! – удивился Ефремов.

      Кажется, никого он не лишал и даже не ударял. Пытаться – пытался. Но не успел. Вся сила на двери ушла. Николай Николаевич гнал «пургу». И вниз он спустился лишь для того, чтобы выяснить, чем дышит старый Ефремов.

      – Совсем ты, Степаныч, изменился. Может, ты пьешь? – участливо он спросил.

      – С какой зарплаты?!

      – Вот и поговори с тобой.

      – За что меня сюда? За что сына? Нет у них доказательств. Никаких.

      – Откуда у тебя-то, старый, пакетик взялся? Нюхаешь, что ли, на старости лет?

      Степаныч замер с разинутым ртом. Совсем рехнулись. Ничего он не нюхает. Не в том возрасте. И манеры у него не те.

      – Для чего вообще весь этот разговор? – напрямую спросил Степаныч.

      Вместо прямого ответа, Николай Николаевич с многозначительной миной на лице продолжил «вешает спагетти», как будто Степаныч вчера родился – о сопротивлении, еще о чем-то. До Степаныча с трудом доходили его слова: он думал о другом. Перестроились, называется. Лучше бы совсем ты, начальник, не приходил. Степаныч не в обиде.

      – Выходит, мне сидеть придется? – спросил вдруг Степаныч, игнорируя какой-то вопрос начальника.

      Тот выпятил губы. Трудно сказать. По всей вероятности. И вообще он в подобных делах маленький начальник. Вроде как не может он вмешиваться в дела следствия.

      Степаныч понимающе кивал. Он соглашался. Юристу ли не знать прописные истины.

      Николай Николаевич ушел. Степаныча посадили в ту же камеру. Часа через два его вывели и принялись «обкатывать» пальцы. Без дактокарты в тюрьму не возьмут.

      – Куда едем? – спросил он у сержанта. – В ИВС?

      – Нет, дорогой, на тюрьму сразу.

      – Ох, ты. Это прогресс. Быстро он меня. Старается…

      – Сам виноват…

      Еще часа через два, когда на часах, возможно, было уже восемь, его вызвал к себе следователь прокуратуры Абрамкин – веселый молодой человек, сильно обиженный судьбой. Дежурить ему пришлось в неурочное время. Сверх установленного графика.

      – Виновен-невиновен… – частил он. – Запишем что угодно. Мне, согласно Конституции, – до фонаря. Можешь лично здесь написать: безвинен. Даже так. У нас демократия. Не возбраняется. Не признаешь, значит? Так и напиши: не признаю собственную вину…

      Степаныч писал собственноручно. Обрисовал всю ситуацию, сложившуюся до сегодняшнего дня. В конце он просил привлечь к ответственности следователя Бнатова к уголовной ответственности.

      – Да-а-а, – смачно протянул Абрамкин, – целое сочинение у тебя получилось. Закончил? Тогда до свидания. Завтра утречком поедешь в тюрьму. Не принимают они теперь вечерами. А пока в камеру, на боковую. Потом увидимся, может. Распишись в протоколе-то.

      Ефремов ни словом не упомянул о своей работе в милиции. К чему? Еще подумает, что просится человек на свободу.