Мавры при Филиппе III. Эжен Скриб

взял преступника за ворот и повел в гостиницу, куда вскоре пришли и другие товарищи капитана. В одно мгновение бедного мальчика раздели и положили на пол. Карало снял со стены толстый ремень и начал стегать с таким старанием, как будто показывал особенную привязанность к капитану. Кровь лилась ручьями, и несчастного только тогда перестали бить, когда он совсем потерял голос.

      После этого Пикильо уже не имел желания прогуливаться и если выходил когда, то или с капитаном, или с кем-нибудь из его приятелей, или по поручениям, которые исполнял с точностью, внушаемой ему ужасом и рабским повиновением.

      По временам его посылали на какую-нибудь ферму или в дом под видом бедняка, заблудившегося и без пристанища. По приходе домой он обязан был рассказывать обо всем виденном и слышанном: как устроен дом, много ли в нем прислуги и прочее. Эти дни он почитал самыми счастливыми, потому что уходил из страшного дома и дышал воздухом. Сколько раз желал он сказать тем, кто его принимал: «Спасите меня! Скройте!» Но кто исполнит его просьбу, думал он, и можно ли где укрыться от гнева капитана? Пикильо вспомнил, как однажды, тронутый ласками хозяина богатой фермы, он хотел пасть перед ним и просить защиты, как вдруг увидал через окно капитана, разодетого как важный господин, приехавшего покупать поместье, и убедился, что от него нельзя уйти. Кто он? Этого не знал мальчик, а между тем в доме капитана было много страшного. По ночам ворота не запирались; на большой дороге, стоившей дорого казне, был глубокий обвал, покрытый сухими листьями и прутьями. Когда у проезжих портился экипаж вблизи этого места, то сейчас же являлся угольщик с сыном и указывал им дорогу в ближайшую гостиницу. Это был кто-нибудь из товарищей капитана, и Пикильо, выдававший себя за сына Бальсейро, встречал гостей и угощал как можно лучше, а после сытного ужина их отводили в особую комнату, убранную с искусством.

      Пикильо никогда не видел, как уезжали гости, даже замечал, что экипажи их оставались для починки и, вероятно, посылались после. В течение двух лет он привык к своему положению и, не видя ничего лучшего, воображал, что в свете так и должно быть. Он не имел никакой надежды на будущее, а потому сделался равнодушным, даже инстинкт не указывал ему хорошее и дурное, за исключением некоторых воспоминаний, тревоживших его сердце. Он стал подобен дереву, хотя существующему, но без ветвей.

      При первом удобном случае Корало бранил его и жаловался капитану, который наказывал, поэтому Пикильо прежде всего возненавидел Карало и очень много страдал в то время, когда тот напивался, что случалось очень часто.

      Однажды пьяный Карало вскричал:

      – Трубку!

      Пикильо подал ему, и в награду получив пощечину, вспыхнул; он бросил любимую Карало трубку на пол и растоптал ее.

      – Браво! – вскричал капитан.

      – Да, браво! – сказал, вставая из-за стола, Карало. – Сосчитай черенки, – продолжал он, обращаясь к мальчику. – Сосчитай, сколько тебе придется ударов. Что не переживешь, я ручаюсь.

      И с этими словами снял со стены роковой ремень, а Пикильо, схватив нож, закричал твердым, мужественным