Песочные часы. Ольга Романовская

я прокусила губу. Наверное, следовало разрыдаться, но глаза, как назло, оставались сухими.

      Отсчитав семь ударов, хозяин решил – достаточно, и велел отвязать. Виконт обернулся к гостю:

      – Вы довольны?

      – А не ли мало кеварийской шлюхе за посягательство на честь благородного норна? – скривился тот. – Она оскорбила меня!

      – Оскорбила и сейчас попросит прощения. На коленях. И поцелует ноги. Ну, Зеленоглазка, я жду, а то добавлю парочку ударов. – Норн притопнул сапогом. – Она еще молода, – оправдывался хозяин перед гостем, – прошлой зимой себе взял, не стоит наказывать слишком сурово.

      Морщась от боли, раздиравшей спину и плечи, я под пристальным взглядом норна подошла к обиженной благородной сволочи, опустилась на колени прямо в грязь, и, пробормотав: «Мой норн, прошу простить неразумную тварь», поцеловала его сапоги. Не знаю, как гостя, а хозяина извинения устроили, и он разрешил уйти.

      Проклятый норн, которого я облила вином, осклабился и пробормотал, чтобы слышала только я:

      – То, что ты получила, подстилка, – только начало! Наемники умеют бить, не оставляя следов. Еще станешь умолять, чтобы тебя просто всем скопом отымели. Коннетабль, шлюшка, не всегда рядом будет.

      Одарив его полным ненависти взглядом, промолчала и заковыляла к крыльцу. Кажется, я нажила второго врага. После такого обещания в деревню стало страшно одной ходить, да и не одной тоже. Он прав, можно подрядить наемников и остаться чистым перед законом. Те только рады развлечься.

      В холле столкнулась с Сарой, которая без лишних слов влепила мне затрещину и прошипела:

      – На кухню, живо!

      Кое-как отмывшись от крови и грязи, съежилась у очага. Сердобольная хыра принесла балахон и забрала стирать одежду. Отправить ее в комнату за чистой я не решалась: не хотелось, чтобы женщине влетело из-за меня. Она выглядела лет на десять старше меня, тихая, задумчивая. На первый взгляд над ней никто не издевался: никаких порезов, ушибов, ссадин, только застарелый след от ожога. Хыра хорошо готовила, поэтому ее взяли помощницей кухарки. Шлепая босыми ногами по полу, подоткнув и без того короткий подол, она носила из колодца ведра с водой, заполняя лохань с грязными вещами. Кожа загорелая, на ногах и руках огрубевшая. Волосы косо острижены и собраны в хвостик обрывком бечевки. Хотелось расспросить ее о жизни, но мешало присутствие кухарки, под чьим чутким руководством две другие хыры мыли посуду, до блеска драили котлы, кастрюли и сковородки.

      Раны напоминали о себе при малейшем движении. Содранная кожа на предплечье, раздраженная водой, саднила так, что на глазах выступили слезы. Я не стала их сдерживать и расплакалась, кляня судьбу.

      Смотрела на языки пламени, пожиравшие поленья, и мечтала умереть. Это несложно: пойти, задвинуть заглушку дымохода, засунуть голову в печь и подождать. В замке столько комнат, какая-нибудь да пустует, получаса мне хватит, может, даже меньше. И все кончится: унижение, стыд, боль.

      На кухню вошла служанка, покосилась на меня – жалкое, наверное, зрелище, – и свысока протянула:

      – Вот