Голодная бездна. Дети Крылатого Змея. Карина Демина

И кто-то рядом смеется.

      …Мэйни, Мэйни, нельзя же быть настолько слепым! Или глухим. Или как назвать этот добровольный отказ?

      Ты же не хочешь знать, что происходит на самом деле.

      Боишься.

      А город любит чужие страхи, они слаще халвы, той самой, которую ты порой позволяешь себе, стыдясь этакой слабости. Городу же чуждо чувство стыда. И все иные, кроме безумного азарта, с которым он ныне наблюдает за игроками.

      Не подведи, Мэйни.

      Птичьи крылья вдруг сложились в зыбкие линии, в знаки, которые Мэйнфорд однажды уже видел, но не в небесах – на камне, что до сих пор хранится в глубинах подвала.

      …ты думаешь, что хранится.

      …ты думаешь, что камень этот надежно спрятан. Укрыт. Но ты забыл, что замок – общий дом. Правом крови… и если Гаррет способен к магии… а он способен, чайки, рисующие символ за символом, знают точно, тогда тебе следует проверить.

      …иначе быть беде.

      Камень рухнул.

      И прошел сквозь Мэйнфорда.

      А в следующий миг сам он вдруг оказался распят на алтаре. Некогда огромный, тот был слишком мал, чтобы вместить тело. И скол камня упирался в позвоночник. Болели вывернутые плечи, и запрокинутая голова упиралась во что-то острое. Руки стянуты, и держат их цепи. Помнится, цепи были внушительные. Да и магию блокировали.

      …тогда в Мэйнфорде не было ни капли магии.

      …глупый мальчик. Тебя ведь предупреждали.

      Это лишь кажется.

      Просто бред.

      Приступ.

      Надо возвращаться. Надо убедить тело, что разум ошибся, бывает с больными, и камня нет, как нет цепей. Но попробуй сделать это, когда холод проходит сквозь ткань рубашки, когда выбитые руны впиваются в тело. И когда каждый вдох дается с трудом.

      …смотри, Мэйнфорд. Смотри хорошенько.

      …подвал.

      …запах плесени.

      …и рубашка расстегнута. Когда и кем? Почему он пропустил это? Неужели не властен над временем даже в собственной галлюцинации? На груди птичьими перьями рисуют знаки. И Мэйнфорд пытается приподнять голову, рассмотреть хоть что-то, но видит лишь руку в тонкой кожаной перчатке.

      Эта рука держит уже не перо – нож.

      Правильно. Писать ножом по коже – верней, хотя пером – проще. Но тот, кто сейчас разрисовывает тело Мэйнфорда знаками, которые прочесть способен лишь Кохэн, долго тренировался.

      – Не надо сопротивляться, – говорит он голосом Тельмы. – Пожалуйста…

      Мэйнфорд не готов умереть.

      Не здесь, не в своем кошмаре. Он знает эту легенду – если умереть во сне, по-настоящему умереть во сне, то и наяву тебя не станет. А он должен быть.

      Должен остановить того, кто держит в руках волшебную свирель.

      – Не стоит, – скальпель рассекает сосок, и становится больно. Неправильно, прежние кошмары были безболезненны. – Ты все равно ничего не поймешь.

      – Расскажи…

      Боль была… огненной. И яркой. Она впивалась в тело Мэйнфорда древним узором, и тело желало кричать. Плакать. Выть.

      Разум уговаривал потерпеть.

      …обыкновенный нож не способен причинять такую боль. Мэйнфорд знает.