Изгнанники. Артур Конан Дойл

вас, хотя и не удостоился чести разговаривать с вами.

      – Я веду столь тихую и уединенную жизнь, что, по-видимому, мне неизвестны многие из лучших и достойнейших людей двора. Проклятием такого рода обстановки является то, что все дурное резко бросается в глаза и невозможно не обратить на него внимания, в то время как все хорошее и доброе прячется благодаря присущей им скромности так, что иногда перестаешь даже верить в их существование. Вы военный?

      – Да, мадам. Я служил в Нидерландах, на Рейне и в Канаде.

      – В Канаде? Что может быть лучше для женщины, как состоять членом чудесного братства, основанного в Монреале святой Марией Причастницей и праведной Жанной ле Бер. Еще на днях мне рассказывал о них отец Годе. Как радостно принадлежать к корпорации и от святого дела обращения язычников переходить к еще более драгоценной обязанности ухаживать за больными воинами Господа, пострадавшими в битве с сатаной.

      Де Катина хорошо была известна ужасная жизнь этих сестер, с угрозой постоянной нищеты, голода и скальпирования, а потому было странно слышать, что дама, у ног которой лежали все блага мира, с завистью говорит об их участи.

      – Они очень хорошие женщины, – коротко проговорил он, вспоминая предупреждения мадемуазель Нанон и боясь затронуть опасную тему разговора.

      – Без сомнения, вам посчастливилось видеть и блаженного епископа Лаваля?

      – Да, мадам.

      – Надеюсь, что сульпицианцы не уступают иезуитам?

      – Я слышал, что иезуиты сильнее в Квебеке, а те в Монреале.

      – А кто ваш духовник, сударь?

      Де Катина почувствовал, что наступила тяжелая минута.

      – У меня его нет, мадам.

      – Ах, я знаю, что часто обходятся без постоянного духовника, а между тем я лично не знаю, как бы я шла по моему трудному пути без моего вожака. Но у кого же вы исповедуетесь?

      – Ни у кого. Я принадлежу к реформатской церкви, мадам.

      Де Ментенон сделала жест ужаса, и внезапно жесткое выражение появилось в ее глазах и около рта.

      – Как, даже при дворе и вблизи самого короля! – вскрикнула она.

      Де Катина был довольно-таки равнодушен ко всему, что касалось религии, и придерживался своего вероисповедания скорее по семейным традициям, чем из убеждения, но самолюбие его было оскорблено тем, что на него смотрели так, словно он признался в чем-то отвратительном и нечистом.

      – Мадам, – сурово проговорил он, – как вам известно, люди, исповедовавшие мою веру, не только окружали французский трон, но даже сидели на нем.

      – Бог в Своей премудрости допустил это, и кому же лучше знать это, как не мне, дедушка которой, Теодор д’Обиньи, так много способствовал возложению короны на главу великого Генриха. Но глаза Генриха открылись раньше конца его жизни, и я молю – о, молю от всего сердца, – чтобы открылись и ваши!

      Она встала и, бросившись на колени перед аналоем, несколько минут простояла так,