Абандон. Брошенный город. Блейк Крауч

забыть о нашем сыне?

      Кёртис сел на снег.

      – Я не забываю Гаса, дорогая. Ничто на этом Богом проклятом свете не заставит меня забыть моего мальчика.

      Супруга шерифа опустилась на колени рядом с плачущим мужем.

      – Думаешь, мы увидим Гаса, когда умрем? – спросила она.

      – Глори, если б я верил в это, я бы еще год назад разнес себе голову. Мне ума на такое не хватает. Ну зачем ты меня мучаешь?

      – Потому что я даже не помню, как он выглядит! У меня в голове пятно вместо лица. Помнишь, я хотела его портрет, а ты не разрешил?

      – Да. Помню.

      – Черт бы тебя побрал, Зек!

      Ветер, переменившись, бросил женщине в лицо пригоршню колючего снега. Она отвернулась. Иезекиль говорил что-то, но Глория его не слышала. Она наклонилась к мужу и спросила, что он сказал.

      – Сказал, что он был мне выше колена. Закрой глаза и, может быть, увидишь его. У него были чудные волосики, с рыжинкой, и кожа такая белая… как молоко. И твои глаза. – Кёртис откашлялся и снова вытер лицо. – Когда я… Господи… когда я целовал Гаса в шейку, мои усы щекотали его, и он… он заливался смехом и кричал: «Не надо, папа!»

      Глория закрыла глаза.

      – Продолжай, Зек.

      – Он говорил, что моя коленка – это его конь, Бенджамен.

      С этими словами Иезекиль замолчал. Миссис Кёртис открыла глаза. Ее мужа трясло, и он, наклонившись, уткнулся лицом в ее накидку и разрыдался.

      – Все хорошо, – прошептала женщина. – Все хорошо.

      – Нет, не хорошо. Иногда я лежу в постели и стараюсь представить, каким он стал бы в десять, или в пятнадцать, или в тридцать. Представляю его мужчиной… Его отняли у нас, Глори. Хорошо уже никогда не будет.

      Иезекиль заставил себя подняться, а потом помог встать Глории. Оба были в снегу, и шериф повел плачущую жену вверх по склону холма, к их темному домику в еловой роще.

      Глава 10

      Сани несли Барта Пакера сквозь темень ночи. Скрип полозьев заглушало звяканье цепи и жалобное постанывание ваги. Здесь, в полумиле к югу от города, мело и кружило так, что ему была видна только упряжка и почти ничего больше.

      Он бы пропустил поворот, но лошади знали дорогу и свернули где надо, за занесенными снегом елями. Бока их вздымались, поднимались и опускались, как меха, а ноздри горели. Протащив сани по «Американским горкам», они позволили себе перейти на шаг, и Барт тут же огрел их вожжами.

      – А ну-ка просыпайтесь! Вперед, девочки!

      Они поднялись от дна каньона на шестьсот футов, и дорога выровнялась.

      – Пошли! Пошли! – снова закричал Пакер, безжалостно охаживая крупы лошадок вожжами.

      Он гнал их не по злобе и не потому, что куда-то опаздывал. Ничто не возмущало Бартоломью Пакера так, как жестокое обращение с животными, но сейчас они приближались к самому опасному отрезку маршрута, проходящему между двумя крутыми склонами, с которых каждую зиму сходили лавины. У человека, захваченного лавиной в этот вечер, шансов остаться в живых было не много.

      Миновав опасный участок, Барт натянул поводья и, когда лошади остановились, сошел с саней. Снегу