Конь Рыжий. Алексей Черкасов

накрыв машинку черным чехлом.

      Подумалось: как будет после войны? Сразу ли втянется в тишину или долго еще будет вспоминать себя с шашкою, свистящею над головой, и с перекосившимся от ярости лицом?

      Тоска схлынула, как волна с берега, веки слипаются – сон морит.

      В писарскую раза три заглядывал Санька, он не посмел тревожить думающего Ноя и никого из командиров не пустил к нему:

      – Дайте ему дых перевести, лешии! Сами, поди, всласть выспались, а мы за двое суток часа три урвали, и то с надрывом от всех переживаний.

      Не тревожили…

      Голова тяжелеет, не поднять от рук, отерпших на золотом эфесе.

      Ной не заметил, как в комнату вошла Селестина и долго смотрела от двери на его огненную голову, потом окликнула:

      – Здравствуйте, Ной Васильевич!

      Он вздрогнул и быстро поднялся.

      – А, Селестина Ивановна! Здравия желаю.

      Ладонь Селестины утонула в его руке.

      Что-то было в ее упругом взгляде затаенное внутри. Усталость еще не сошла с лица, в глазах прикипела душевная мука, как это бывает с человеком, когда после страшного боя он вдруг видит себя живым, а кругом – мертвые…

      – Присаживайтесь, – подал стул гостье. – Отошли?

      Селестина глубоко вздохнула:

      – Убитый офицер Голубков оказался членом ЦК левых эсеров, лично готовил покушение на товарища Ленина. ЧК давно разыскивала его.

      – Эвон как! – кивнул Ной. – Где же он достал документы Петроградского Совета, какие я вытащил у него из кармана?

      – Тут ничего удивительного нет, – ответила Селестина. – У ЦК эсеров есть люди и в Петроградском Совете. Все это размотают теперь.

      – Само собой, – поддакнул Ной.

      – А я зашла проститься с вами. Вчера не успела сказать, меня посылают с женским продовольственным отрядом в нашу Енисейскую губернию.

      – Ну и слава богу!

      – Почему?

      – Чуток поправитесь после питерской голодовки.

      – А!..

      Он ее, конечно, видел, в каком она справном теле – ребра пересчитать можно. Смутилась.

      – Мне пора, Ной Васильевич. В десять пойдет поезд на Петроград.

      – Я вас провожу. А заодно побываю у батарейцев.

      Шли улицею. Над Гатчиной вызвездилось небо.

      – А вашего дедушку, Василия Васильевича, я хорошо помню, – сказала Селестина. – Мне было одиннадцать лет, когда я гостила в Качалинской. Моей маме он все рассказывал о турецкой войне. Он ведь был героем Болгарии?

      – И полным георгиевским кавалером, – дополнил Ной. – Когда же вы были там?

      – В девятьсот четвертом году, летом.

      – А! Меня тогда в станице не было – в Юзовке с братом работал в шахте.

      – В шахте?!

      – Коногоном был. Породу и уголь возил по узкоколейке на лошадях. Кони там все слепые. Их ведь как спустят в шахту, так и не подымают, бедных, пока не околеют. Вот жалко! Вить животное, и в такой безысходной беде! До сей поры вижу их во снах. А угольная пыль, будь она проклята, до того въедалась в кожу, никаким мылом