Воскресшие боги (Леонардо да Винчи). Дмитрий Мережковский

ли? Мочи моей больше нет! – чуть не плакал тщедушный столяр, вытирая пот с лица.

      И вся толпа изнывала в бесконечном ожидании.

      Вдруг море голов всколыхнулось. Послышался шепот.

      – Идет, идет, идет! – Нет, не он. – Фра Доменико да Пешия. – Он, он! – Идет!

      Джованни увидел, как на кафедру медленно взошел и откинул куколь с головы человек в черной и белой доминиканской одежде, подпоясанный веревкой, с лицом исхудалым и желтым, как воск, с толстыми губами, крючковатым носом, низким лбом.

      Левую руку, как бы в изнеможении, опустил на кафедру, правую поднял и протянул, сжимая Распятие. И молча, медленным взором горящих глаз обвел толпу.

      Наступила такая тишина, что каждый мог слышать удары собственного сердца.

      Неподвижные глаза монаха разгорались все ярче, как уголья. Он молчал, – и ожидание становилось невыносимым. Казалось – еще миг, и толпа не выдержит, закричит от ужаса.

      Но сделалось еще тише, еще страшнее.

      И вдруг в этой мертвой тишине раздался оглушительный, раздирающий, нечеловеческий крик Савонаролы:

      – Ессе ego adduco aquas super terram! Се Аз низведу воды на землю!

      Дыхание ужаса, от которого волосы дыбом встают на голове, пронеслось над толпой.

      Джованни побледнел: ему почудилось, что земля шатается, своды собора сейчас рухнут и раздавят его. Рядом с ним толстый котельщик затрясся, как лист, и застучал зубами. Столяр весь съежился, вобрал голову в плечи, точно под ударом, – сморщил лицо и зажмурил глаза.

      То была не проповедь, а бред, который вдруг охватил все эти тысячи народа, и помчал их, как мчит ураган сухие листья.

      Джованни слушал, едва понимая. До него долетали отдельные слова:

      «Смотрите, смотрите, вот уже небеса почернели. Солнце багрово, как запекшаяся кровь. Бегите! Будет дождь из огня и серы, будет град из раскаленных камней и целых утесов! Fuge, о, Sion, quae habitas apud filiam Babylonis![7]»

      «О, Италия, придут казни за казнями! Казнь войны – за голодом, казнь чумы – за войною! Казнь здесь и там – всюду казни!»

      «У вас не хватит живых, чтобы хоронить мертвых! Их будет столько в домах, что могильщики пойдут по улицам и станут кричать: “У кого есть мертвые?” – и будут наваливать на телеги до самых лошадей, и, сложив их целыми горами, сжигать. И опять пойдут по улицам, крича: “У кого есть мертвые? У кого есть мертвые?” И выйдете вы к ним и скажете: “Вот мой сын, вот мой брат, вот мой муж”. И пойдут они далее и будут кричать: “Нет ли еще мертвецов?”»

      «О, Флоренция, о, Рим, о, Италия! Прошло время песен и праздников. Вы больны, даже до смерти – Господи, Ты свидетель, что я хотел поддержать моим словом эту развалину. Но не могу больше, нет моих сил! Я не хочу больше, я не знаю, что еще говорить. Мне остается только плакать, изойти слезами. Милосердия, милосердия, Господи!.. О, мой бедный народ, о, Флоренция!..»

      Он раскрыл объятия и последние слова произнес чуть слышным шепотом. Они пронеслись над толпою и замерли, как шелест ветра в листьях, как вздох бесконечной жалости.

      И прижимая помертвелые губы к Распятию, в изнеможении опустился он

7

Беги, о, Сион, живущий у дщери Вавилонской! (лат.).