Шпага испанского типа (сборник). Г. В. Мишаков

в моих топках давно не горят,

      Котлы не дают больше пару.

      Товарищ ушёл. Лопату схватил,

      Собравшись с последнею силой,

      Дверь топки привычным толчком отворил,

      И пламя его озарило…

      – Мой друг начинал тоже на угольном. Он прошёл войну, тонул…

      – Серёга, не надо!

      На палубу вышел, дыханья уж нет,

      Сознанье его помутилось.

      Увидел на миг ослепительный свет,

      Упал, сердце больше не билось…

      Среди сидящих за столом юноша увидел Василия. Крепко сцепив пальцы в один большой кулак, он, казалось, весь превратился в слух…

      К ногам привязали ему колосник,

      Простынкою труп обернули.

      Пришёл корабельный священник старик,

      И слёзы у многих блеснули.

      Напрасно старушка ждёт сына домой,

      Ей скажут, она зарыдает.

      А волны бегут от винта за кормой,

      И след их вдали пропадает.

      Певец умолк, а тишину нарушали только шум ветра и хлюпанье воды. Люди как будто не хотели ломать объединяющую их тишину. Певец, собрав вместе длинные тонкие пальцы одной руки, тёр ими поверх пальцев другой. Зябкая дрожь передёрнула его плечи.

      – Братва! – заорал кто-то из ближних к нему. – Водка ещё осталась у кого? Артисту, для согрева?

      Словно по команде все задвигались, закряхтели, зашумели. Певец смущённо кашлянул в кулак.

      – Ну разве маленькую рюмочку, – он слегка развёл два пальца, большой и указательный.

      – Братва! Ну? – всё тот же горячий голос. Наконец, блеснула бутылка, зачавкал гранёный стакан.

      – Нет – нет, товарищи… Только рюмочку! И моему другу…

      Василий двигал кадыком, щурил заблестевшие глаза.

      – Пошли, Вить, ко мне, – сказал он отсыревшим голосом. В каюте он раскрыл рундук, переложил там что-то, а потом вынул аккуратно сложенную тельняшку в белых и голубых полосках.

      – Тебе должна быть в самый раз, – сказал он, протягивая её юноше. Тот стоял в счастливой растерянности, не решаясь взять подарок.

      – Бери – бери, – подбодрил его Василий. – Я ещё раздобуду у погранцов.

      Он снова наклонился к рундуку, потянул там какой-то ремень. Что-то пискнуло, в руках Василия оказалась гармонь зелёного перламутра. Он надел на плечо ремень, присел на край койки, расстегнул меха. Скулы его обтянулись, глаза немигающее уставились в одну точку. Гармонь отчётливо заговорила «Раскинулось море широко»…

      – Мать у меня молодая была весёлая, петь любила. Да и сейчас ещё… Отец играть не умел. Лет десять мне было, пошла на базар, купила гармошку. Давай, говорит, учись, сынок… Э-х-х! – Василий рванул меха, гармонь заиграла залихватские страдания. Сосед, спавший на верхней койке, продрал глаза и смотрел, не веря.

      – Ну, Васька, ты даёшь! Сколько живу с тобой, не знал, что ты гармонист!

      – Сколько живёшь! – хмыкнул Василий. – Всю жизнь, что ль живёшь!

      Он заиграл «Русского». Сокаютник лежал на боку, подперев голову кулаком, восхищённо слушая гармонь. Взгляд юноши