Педагогическая поэма. Антон Макаренко

накипело, но на Буруна обрушились дружно и страстно. Маленький вихрастый Братченко протянул обе руки к Буруну:

      – А что? А что ты скажешь? Тебя нужно посадить за решетку, в допр посадить! Мы через тебя голодали, ты и деньги взял у Антона Семеновича.

      Бурун вдруг запротестовал:

      – Деньги у Антона Семеновича? А ну докажи!

      – И докажу.

      – Докажи!

      – А что, не взял? Не ты?

      – А что, я?

      – Конечно ты.

      – Я взял деньги у Антона Семеновича! А кто это докажет?

      Раздался сзади голос Таранца:

      – Я докажу.

      Бурун опешил. Повернулся в сторону Таранца, что-то хотел сказать, потом махнул рукой:

      – Ну что же, пускай и я. Так я же отдал?

      Ребята на это ответили неожиданным смехом. Им понравился этот увлекательный разговор. Таранец глядел героем. Он вышел вперед.

      – Только выгонять его не надо. Мало чего с кем не бывало. Набить морду хорошенько – это действительно следует.

      Все примолкли. Бурун медленно повел взглядом по рябому лицу Таранца.

      – Далеко тебе до моей морды. Чего ты стараешься? Все равно завколом[14] не будешь. Антон набьет морду, если нужно, а тебе какое дело?

      Ветковский сорвался с места:

      – Как – «какое дело»? Хлопцы, наше это дело или не наше?

      – Наше! – закричали хлопцы. – Мы тебе сами морду набьем получше Антона!

      Кто-то уже бросился к Буруну. Братченко размахивал кулаками у самой физиономии Буруна и вопил:

      – Пороть тебя нужно, пороть!

      Задоров шепнул мне на ухо:

      – Возьмите его куда-нибудь, а то бить будут.

      Я оттащил Братченко от Буруна. Задоров отшвырнул двух-трех. Насилу прекратили шум.

      – Пусть говорит Бурун! Пускай скажет! – крикнул Братченко.

      Бурун опустил голову.

      – Нечего говорить. Вы все правы. Отпустите меня с Антоном Семеновичем – пусть накажет, как знает.

      Тишина. Я двинулся к дверям, боясь расплескать море зверского гнева, наполнявшее меня до краев. Колонисты шарахнулись в обе стороны, давая дорогу мне и Буруну.

      Через темный двор в снежных окопах мы прошли молча: я – впереди, он – за мной.

      У меня на душе было отвратительно. Бурун казался последним из отбросов, который может дать человеческая свалка. Я не знал, что с ним делать. В колонию он попал за участие в воровской шайке, значительная часть членов которой – совершеннолетние – была расстреляна. Ему было семнадцать лет.

      Бурун молча стоял у дверей. Я сидел за столом и еле сдерживался, чтобы не пустить в Буруна чем-нибудь тяжелым и на этом покончить беседу.

      Наконец Бурун поднял голову, пристально глянул в мои глаза и сказал медленно, подчеркивая каждое слово, еле-еле сдерживая рыдания:

      – Я… больше… никогда… красть не буду.

      – Врешь! Ты это уже обещал комиссии.

      – То

14

Завкол – заведующий колонией.