Вождь краснокожих. О. Генри

по части угнетения трудящихся контрабандистов, как торговый дом «Питерс, Таккер и Сатана». Мы просто нокаутировали нашего потребителя. Разве не так?

      – Так, – говорю я. – Вот и выходит, что придется нам заняться гольфом или заказать себе шотландские юбочки и отправиться на лисью охоту с гончими. Похоже, фокус с выпивкой удался. И это мне по душе.

      Тут Энди наливает себе стаканчик ячменного и отправляет его по назначению. Это была его первая выпивка за все время, что мы с ним работали в паре.

      – Вроде как возлияние богам, – говорит он.

      Отдав должное идолам коммерции, он опрокинул еще стаканчик – за успех нашего предприятия. А дальше пошло-поехало. Он пил за всю мировую промышленность, начиная от Тихоокеанской железной дороги и кончая всякой мелочью вроде маргаринового концерна, синдиката полиграфистов и федерации шотландских горняков.

      – Притормози, Энди, – говорю я ему, – это, конечно, похвально, что ты пьешь за здоровье родственных нам монополий, но смотри, парень, не увлекайся тостами. Ты ведь в курсе, что самые знаменитые и самые ненавидимые миром олигархи и миллиардеры не вкушают ничего крепче жидкого чая с сухариками.

      Энди удалился за перегородку, вынырнул оттуда в парадном костюме и снова взялся за виски. Во взгляде у него появилось что-то возвышенное – я бы сказал, горделивый вызов. Ох, и не понравился мне этот взгляд! Я всматривался в Энди с тревогой: как знать, какую штуку выкинет с ним виски? На свете есть две вещи, которые неизвестно чем кончаются: когда мужчина выпьет в первый раз и когда женщина выпьет в последний.

      Так он продолжал в течение часа. Нет, снаружи-то он выглядел вполне благопристойно и даже умудрялся сохранять равновесие, но внутри был битком набит сплошными сюрпризами.

      – Джефф, – наконец заявляет он мне, – ты знаешь, кто я такой? Я в-в-вулканический кратер, только ж-живой.

      – Это, – говорю мрачно, – даже не требует доказательств.

      – Да-да, и притом огнедышащий. Из меня так и пышет жар земных недр, а внутри клокочут слова и рвутся наружу. Мириады частей речи буквально рвут меня на части, и я не уймусь, пока не произнесу какую-нибудь историческую речь. Когда я выпью, – добавляет Энди, – меня всегда влечет благородное искусство риторики.

      – Хуже не придумаешь, – говорю я, – последнее дело.

      – С раннего детства, – гнет свое Энди, – алкоголь пробуждал во мне страсть к декламации. Да что там детство: во время второй избирательной кампании Билли Брайана мне наливали три порции джина и я, бывало, взбирался на трибуну и толковал о денежной реформе на два часа дольше самого кандидата.

      – Если тебе приспичило, – говорю я, – ступай к реке и говори, сколько угодно. Помнится, в Древней Греции уже был один такой старый болтун[12], не помню, как его звали, который таскался на берег моря и там надрывал глотку.

      – Не годится, – говорит Энди, – мне требуется публика. Я должен собрать аудиторию и унять перед ней свой

12

Имеется в виду Демосфен, один из знаменитейших ораторов античности.