Господин Великий Новгород (сборник). Даниил Мордовцев

загадочно отвечал слепец.

      – Добро, пригодится ширинка нос утереть…

      – Кровушку, кровушку, кровушку горячую, – твердил свое Тиша блаженный.

      – Мы-ста кому иному нос утрем!

      Князь Василий Шуйский-Гребенка, стоявший впереди всех и разговаривавший с посадником, обнял этого последнего и грузною походкою направился к иконе Знаменской Богоматери, которую, как величайшую святыню Новгорода, вынесли перед войском и держали темным, закоптелым ликом к выстроившимся ратям. Князь Василий с головы до ног был закован в железо, и только русая бородка и серьезные глаза, выглядывавшие из-под низко надвинутого шлема, обнаруживали, что под этим движущимся железом и кольчатою сталью скрыто человеческое тело. Князь Василий был главным воеводою посылаемого теперь против москвичей передового новгородского полка.

      Он подошел к иконе, три раза поклонился в землю и приложился к ризе Богоматери. Владыка, у которого дрожала рука, покропил его святой водой.

      К воеводе подвели рослого вороного коня, который нетерпеливо рыл копытом землю и пенил удила. Воевода медленно сел на него и в сопровождении подручных воевод стал объезжать ряды.

      – Постоим, братие, за Святую Софию, за домы свои и за волю новогородскую! – то и дело обращался он к войску.

      – Утрем пота за Святую Софью! – отвечали ратные.

      – Положим головы за волю новогородскую! Ляжем костьми!

      – Не посромим Господина Великово Новагорода!

      По знаку воеводы затрубили рога, загудели гудки, заколотили бубны.

      – В насады! В насады! – прошло по рядам.

      Войско двинулось к насадам, которые покрывали весь Волхов по ту и по другую сторону «великого моста». Бабы и дети снова взвыли.

      – Фу-фу-фу! – радовался с колокольни вечевой звонарь. – Полетели пчелки для своея матки медок добывать… Фу-фу-фу, сила какая!

      Марфа в последний раз обняла сына… «Митя… соколик мой… золото червонное… о-о-ох!» – И острое, нехорошее чувство шевельнулось у нее в груди против того статного, черноусого «хохла», который обнадеживал ее литовскою помощью… «Аспид пучеглазый!..»

      – Баба! Баба! – теребил ее за подол маленький Исачко. – По ком ты плачешь?.. И я заплачу…

      – Новгород! Новгород! – отчаянно каркал ворон, взбудораженный необычайным движением и плачем.

      Скоро насады, наполненные ратными людьми, уже пенили гладкую поверхность Волхова тысячами весел, а оставшиеся новгородцы и пригорожане, большею частью бабы и дети, двигались берегом, провожая глазами своих «лад милых» и махая усталыми руками все далее и далее уходившим насадам.

      Марфа тоже стояла заплаканная, провожая глазами стяг, который тихо полоскался в воздухе над воеводским насадом, умчавшим ее дорогого Митю на кровавый пир. И ей невольно вспал на память таинственный сон, виденный ею этою ночью, – сон, в котором ее суеверный ум угадывал что-то пророческое, страшное, но что – она не знала… Ей снилось, что она стоит на вечевом помосте и слышит у Святой Софии похоронный перезвон и жалобное причитанье многих женских голосов. Она