Господин Великий Новгород (сборник). Даниил Мордовцев

отшибеной хвост приволок к себе, и знати стало на месяце том как перепояска…»

      – И то знамение к тому явися, – толковал на вечевой площади Упадыш, – что Москва у Новгорода хвост отшибет.

      – Брешешь, рудой пес! Мы у поганой Москвы отшибем хвост и посшибаем у нее рога.

      – А я, братцы, зрел таковое знамение, – ораторствовал один рядской говорун. – На новцы[56] явишася два месяца рогаты, рогами противу себе, один повыше, а другой пониже, и сшиблись рогами – страх!

      – Ну и что ж – кто ково зашиб?

      – Не вем, братцы, не дозрел конца: оболочко на месяцы набежало.

      – Эка малость! Маленько бы подождать…

      – А я вам скажу, господо, таково диво, – ввернул свое слово известный озорник Емеля Сизой. – Я видел, как карась в Волхове щуку сглотнул…

      – Ври, ври пуще! – засмеялись слушатели.

      Все время, пока собирались новгородские рати, Упадыш то и дело шептался с московскими сторонниками и часто пропадал из города. Нередко видели, как он пробирался к старым каменоломням, а иногда замечали, что к нему по ночам приходила какая-то женщина, но всякий, кто видел ее, тотчас убегал, боясь, что это «очавница» и что она может напустить лихую немочь, а то и самого беса…

      Наконец рати собраны как собственно по Новгороду, так и по ближайшим пригородам и все стянуты к сборному месту. Новгородское войско разделилось на два полка – конный и пеший. Первый должен был обогнуть вдоль западного берега Ильменя и явиться у Коростыня. Пеший же полк должен был сесть на суда и плыть к Коростыню Волховом, а потом Ильменем.

      Весь Новгород вышел провожать своих воинов. Владыка и все новгородское духовенство вышло с хоругвями и иконами. Ратники были окроплены святою водою. Проводы сопровождались плачем детей и причитаньями жен и матерей.

      Старший сын Марфы-посадницы в качестве одного из воевод пешего полка, сопутствуемый своими подручниками – Арзубьевым, Селезневым-Губою и Сухощеком – блистал, словно новая риза на иконе, своими латами, кольчугою и дорогим шлемом с золоченым «еловцом» наверху. Бледное, матовое лицо его, окаймленное шлемом и чешуею, казалось юным и восторженным.

      Мать плакала, благословляя и целуя его. Слезы гордой, честолюбивой женщины, припавшей к груди сына, падали одна за другою на блестящие латы, оковывавшие молодую грудь ее любимца, и скатывались на землю как крупные жемчужины…

      Давно ли, казалось, она держала его, маленького, у себя на коленях, а он играл ее дорогим ожерельем?

      – Не плачь, матушка, не скорби, – утешал ее сын.

      – Ох, сыночек, прискорбна душа моя…

      – Не кропи слезами моих лат, родная, – потускнеют.

      – Ох, сама ведаю, дитятко: горьки слезы матери, что ржа проедят они латы твои…

      – Марфа! Марфа! – прокаркал ворон, кружась над хоругвями.

      Марфа вздрогнула… «Что он вещает, Господи!» Глаза всех невольно обратились на вещую птицу. Владыка осенил

56

Новолуние.