Господин Великий Новгород (сборник). Даниил Мордовцев

горели на солнце. Он шел торопливо.

      Вдруг он исчез, словно сквозь землю провалился.

      – Господи! Свят, свят!.. Где он пропал, матушка?

      – Точно сгинул… И не взвидела, как исчез из очей.

      – Не бес ли то был в образе Упадыша?

      И Марфа и сын ее перекрестились. Маленький внучек Исаченко с испугом припал к коленям бабки. Другие женщины, бывшие в насаде, тоже испуганно крестились. Исачко лепетал:

      – Я боюсь беса, баба, боюсь… Он с рогами и с хвостом! В церкви видел.

      – Полно, Исачко, полно, дурачок, с нами хрест святой.

      Вдруг, по-видимому, от того места берега, где исчез таинственный рыжий человек или «бес во образе Упадыша», донеслось до насада тихое мелодическое пение. В тихом утреннем воздухе, когда ни один лист на деревьях по берегам Волхова не шевелился, ни прибрежная осока и камыш не шептались между собою, а только слышалось тихое, равномерное полосканье весел в воде да переливчатое журчанье у крутых боков насада – пение это сделалось до того мягким и чарующим, что все сидевшие в насаде в изумлении прислушивались к нему, как к чему-то таинственному, может быть тоже бесовскому, а маленький Исаченко, раскрыв свои большие, светящиеся недоумением глаза, так и застыл в немом ожидании чего-то неведомого, чудесного…

      – Господи Исусе! Не бесовское ли мечтание сие?

      – А чи не он ли то – рудожелтый?..

      – Ах, сестрицы мои! Что-ой-то?

      – Ниту, братцы, то, знать, русалка манит коего чоловика, – послышалось между гребцами.

      – И то она – русалка простоволоса…

      – Мели гораздо! Ноли топерево ночь?

      – Не ночь, ино утро, чаю.

      – То-то, чаешь… А русалка только ночью косу-то чешет да молодцов заманивает.

      – Чу-чу! Слова слыхать… слышь-ко!

      Действительно, слышались слова, произносимые женским голосом:

      Калина-малина моя

      Кудреватая!

      Почто ты, калина, не так-такова,

      Как весеннею ночкой была?..

      – И точно, песня не русалья…

      – Мели – русалья! Наша – новугорочкая песня.

      – А то бывает и морская девка, что вон у нас на корме с рыбьим плесом…

      – Ахти, диво дивное!

      Но скоро из-за берегового уступа показалась и сама таинственная певунья.

      – Ах ты, Перун ее убей! Вон она…

      На береговом склоне, на выступавшем из земли камне, вся обложенная травами и полевыми цветами, сидела молодая девушка и, по-видимому вся поглощенная рассматриванием набранных ею цветов и зелени, задумчиво пела. Белокурые, как лен, волосы ее, заплетенные в толстую косу и освещаемые косыми лучами утреннего солнца, казалось, окружены были каким-то сиянием. Одежда ее состояла из белой, расшитой красными узорами сорочки и пояса, перевитого зелеными листьями. Из-под короткого подола виднелись босые ноги и голые икры. При всей бедности и первобытной девственности этого наряда тонкие красивые черты и красиво вскинутые над ясными глазами темные брови этой таинственной дикарки невольно приковывали к себе