Чудо. Юрий Арабов

посмотрел на него мутным взглядом.

      – Можно клятву Гиппократа прочесть, – подала тоненький голос врачиха. – А вдруг поможет?

      Но не прочла, а только пообещала.

      Взяв в руки долото, столяр ударил его молотком. Просунул в образовавшееся отверстие стамеску и попытался сделать первый распил. Но, может быть, от волнения сунул не совсем удачно, – металл звякнул, дернулся, как струна у скрипача, и стамеска переломилась надвое.

      Павел Игнатьевич озадаченно поглядел на дело рук своих.

      – Иди отсюда, – сказал ему душевно старший лейтенант.

      – Она ж финская… Американка моя… – пробормотал столяр. – Это ж на века… Такого не бывает! Я ею железо резал!

      – Все! Выметайся вон! – заорал милиционер и, приставив к носу кулак, прошептал: – А будешь трепаться обо всем этом – посажу!

      Почесывая затылок, в полном недоумении и прострации Павел Игнатьевич вышел на мороз.

      Светало. У дома на Чкаловской собралась уже небольшая толпа людей. Павел Игнатьевич вынул из кармана ватных штанов остаток огурца и смачно его сжевал.

      – Чего там? – спросила у столяра какая-то баба. – Зарезали кого?

      – Да так. Чудеса всякие, – уклончиво ответил столяр.

      – А какие чудеса?

      – А такие. Американку мою знаешь? Финскую? Ну вот. Переломилась с первого раза. А ведь железо ею пилил. А тут – по дереву. И – р-раз, пополам.

      – Да разве это чудо? – не согласился с ним худой мужик с головой, замотанной шарфом.

      – А тебе – мало? – разгорячился Павел Игнатьевич. – Американка… Финская! И – пополам! Каких тебе еще чудес?

      И пошел на красный рассвет в свою пятиметровую клетушку, бормоча под нос:

      – Американка… Финская… И – пополам!.. Каленая… финская… Р-раз, и нету!

      День начался неудачно.

      ФЕВРАЛЬ

      1

      – Тебя главный вызывает, – сказал Николаю Николаевичу Пашка Рыбников, младший редактор, который по совместительству исполнял в газете еще обязанности корректора.

      Николай Николаевич оторвал мутный взгляд от старенького, латаного-перелатаного «Ундервуда», на котором набирал очередную статью-фельетон с названием «А крыша-то с дырой!» о негодном коровнике совхоза «Московский», и уставился невидящими глазами на своего напарника.

      – Зачем?

      – Да разве он скажет. Поди, услать тебя куда-то хочет.

      – Не поеду, – ответил Николай Николаевич. – Мне эти командировки – во!

      И он провел ладонью по своему горлу.

      Комната, в которой они сидели, давно не ремонтировалась. Из-под облупленных стен смотрела на свет деревянная арматура в клеточку. Чтобы как-то скрасить убожество здания областной газеты, на место одной из пробоин повесили фотографию Дуайта Эйзенхауэра с пририсованными к голове ветвистыми рогами. Сам Дуайт от этого начал походить скорее не на черта, а на древнего рыцаря-крестоносца, который смотрит на Восток с сомнением, латинизировать ли его или все обратить в прах.

      – Ездить все-таки лучше, – сказал Пашка, – чем читать ваши статейки про надои-удои…