Юный служитель. Джеймс Мэтью Барри

годы, и вскоре Гэвин стал священником. Теперь ему предстояло готовить проповеди и все до единой начиная с самой первой выносились на суд Маргарет. Достаточно ли торжественно звучал его голос, как вспыхивал взгляд, насколько суровыми были его слова нравоучения?

      – Гэвин, такой проповеди я никогда не слышала. Есть в тебе искра Божья. Мне даже неловко, что ты вынужден называть меня матушкой.

      – Господь милостив, матушка, – сказал Гэвин, не задумываясь о том, что именно это должно было произойти очень скоро, иначе он произнёс бы эту молитву на коленях, – И пусть Он не допустит, чтобы Вам когда-либо пришлось стыдиться своего сына. Ах, матушка, – говорил он задумчиво, – Это не лучшая проповедь, но полагаете, я проповедую Христа? Я лишь пытался, но увлёкся и перестал следить за собой!

      – Господь ведёт тебя, Гэвин, и помни, что я бы так не говорила, не будь ты моим сыном.

      – Да, это так, матушка, и, хотя я прекрасно это знаю, мне приятно слышать это из Ваших уст.

      И я твёрдо уверен, что это пошло ему на пользу, (?) кто бы с удовольствием поделился те дни с ними. Хвала любви, что делает нас не тщеславными, а скорее смиренными. Осознавая свою сущность, гордость, сияющую в глазах наших матерей, когда они смотрят на нас, даже самые жалкие, с чем приходится сталкиваться человеку, и только из совсем падшей натуры это не испепелит львиной доли его греха.

      Незадолго до того, как Гэвин проповедовал за нашего церковника и получил от него вызов, большое событие произошло в маленькой комнате в Глазго. Студент впервые облачился в рясу служителя перед своей матерью. На нём была чёрная шёлковая шляпа, которой суждено наводить ужас на всех злодеев в Трамсе, но я осмелюсь предположить, что он скорее надулся в тот день на себя. Вы бы, наверное, тоже улыбнулись ему.

      – Жаль, что я не так высок, матушка, – вздохнул он.

      – Ты не из тех, кого можно назвать высоким, – утешила Маргарет, – Но ты как раз такого роста, какой мне нравится.

      Затем Гэвин появился во всём своём великолепии, а Маргарет плакала целый час. Она думала и обо мне так же хорошо, как и о Гэвине, и, как это случилось, я знаю, что и я в то же время думал о ней. Гэвин вёл в те дни дневник, я видел, и сравнивал со своим, я обнаружил это, когда он показывался своей матери в своих чёрных облачениях, когда я возвращался из Тиллидрума, куда ездил купить песочные часы для школы. И купленные были очень похожи на другие, те, что Маргарет использовала в Харви, и это всю дорогу домой занимало меня, как и новые мысли о ней. Это дело едва ли достойное упоминание, и всё же оно меня интересует.

      Напряжённые дни последовали за призывом в Трамс, и Гэвин с трудом заставлял себя читать проповеди, в то время как ему всегда было что рассказать матери о ткацком городке, в который они собирались, или о том, что особняк или мебель, которая была перенесена в него, переданная ушедшим в отставку служителем. Маленькая комната, которая стала настолько родной, что казалась членом семьи, которого пришлось раздеть,