Террор. Демоны Французской революции. Мишель Биар

обоснование. Правда, если председатель Конвента и отвечает делегации, что вопрос о создании революционной армии (сформированной из санкюлотов и выполняющей задачу снабжения Парижа) уже решен Собранием, то к этому он добавляет, что «в порядок дня отвага и справедливость», а слово terreur не произносит[76].

      Если многие требования манифестантов 4–5 сентября были в конце концов отражены в декретах Конвента, он все же сумел устоять под напором санкюлотов во главе с «бешеными» (они же эбертисты) и ни разу не голосовал за «террор в порядке дня»[77]. Более того, в последующие дни слово «террор» по-прежнему часто применяется для обличения того страха, который пытаются сеять среди французов контрреволюционеры.

      Понятие же «террор в порядке дня», наоборот, часто звучит во многих французских департаментах, особенно из уст членов Конвента, посланных и туда, и в армию[78]. В письмах этих откомандированных депутатов в Собрание и в свои комитеты часто встречается упоминание «террора в порядке дня» как яркое доказательство того, что они сами способствовали внедрению этого лозунга. Дартигоэт пишет 2 октября 1793 года из Тарба: «Граждане, мои коллеги, террор в порядке дня в городе Тарб и в департаменте Верхние Пиренеи. Это приносит наилучшие результаты»[79]. Лапланш, вернувшийся из миссии в Шер-и-Луару, в своем отчете перед Конвентом 19 октября торопится заявить: «Я думал, что должен себя вести по-революционному; я всюду утверджал “террор в порядке дня”»[80]. Мийо, направленный в Рейнскую армию, пишет из Страсбурга 16 брюмера II года (6 ноября 1793 года): «Граждане коллеги, на этой границе террор – в порядке дня»[81].

      Можно было бы привести еще много подобных цитат. Этот лозунг также распространяют обращения департаментов в Париж, газетные статьи[82]. Впрочем, это делается в риторических целях, речь никогда не идет о применении того или иного декрета Собрания. С другой стороны, как справедливо указывал историк Жак Гийому, и без легализации лозунга его законность не вызывает даже тени сомнения, в том числе в Собрании[83].

      Итак, никакого внесения «террора» в повестку дня не было, но нельзя ли тем не менее определить его хронологические рамки как периода времени? И если можно, то что считать его началом: лето 1792 года, когда был учрежден первый чрезвычайный трибунал, а потом, в сентябре, последовали убийства? Или весну 1793 года, время создания множества чрезвычайных институтов? 17 сентября того же года, когда был проголосован декрет, известный как закон о подозрительных? Создание Учредительным собранием комитета по расследованиям и определение уже в июле 1789 года как политического преступления клеветы на достоинство нации? Что до конца периода, то в историографии долго существовало некое согласие: концом считалась казнь Робеспьера. Тем не менее, несмотря на его тесную связь с изобретением так называемой системы террора и с виной, возложенной на робеспьеристов, которых превратили в удобных

76

Ibid.

77

Это тем более важно, что сразу после одобрения голосованием граждан Конституции, результаты которого доставили в Париж посланники первичных собраний, Конвент должен был самораспутиться ввиду прекращения своей роли Учредительного собрания. Однако после доставки текста Конституции в Конвент делегацией этих посланников он продлил свои полномочия и отложил выборы нового Собрания. Это фактически превращало ситуацию в чрезвычайную задолго до официального сообщения об этом осенью, при объявлении правительства «революционным (чрезвычайным) до наступления мира». Так в отношениях между властью и ее противниками проявилась та же тактика, что и в ее отношениях с коммуной Парижа (см. анализ в: Martin J.-C. Les échos. Op. cit. P. 68–69).

78

Biard M. Missionnaires de la République. Les représentants du peuple en mission (1793–1795). Paris: CTHS, 2002 (rééd. Vendémiaire, 2015).

79

AP, LXXVI. P. 596.

80

Ibid. P. LXXVII. P. 30.

81

Ibid. P. LXXIX. P. 120.

82

См. примеры, приведенные в: Guilhaumou J. Op. cit.

83

Ibid.