Последний лай вишни. Карин Либенталь

шал, и каждый его вздох чувствовался кожей.

      Дождь в Орегоне был особенным. Он не приходил внезапно, не бил стеной, нет – он просто был. Сквозь него можно было видеть мир немного другим: мягче, меланхоличнее, но не менее ярким. Он стучал по крыше, капля за каплей, словно кто-то невидимый перелистывал страницы времени. Иногда он начинался с самого утра, когда воздух ещё хранил прохладу ночи, иногда – вечером, когда солнце скрывалось за горизонтом, оставляя после себя только воспоминания о тепле. Люди здесь к нему привыкли. Они носили водонепроницаемые куртки даже летом, сушили обувь возле печек, а дети играли в лужах.

      Дороги в Орегоне уводили в горизонты, полные дождя и мечтаний. Они были длинными, извилистыми, поросшими травой по краям, как будто сами хотели затеряться где-то между временем и памятью. По ним ездили старые «Форды», «Шевроле» и «Мустанги», которые могли бы рассказать свои собственные истории, если бы умели говорить. Иногда они вели в никуда. Иногда – прямо в сердца тех, кто ехал, не зная, куда приедет.

      Это был край, где небо могло быть серым неделями, но даже в облаках чувствовалась своя красота. Деревья здесь росли гуще, чем в других уголках страны, их кроны образовывали плотный зелёный купол над дорогами, по которым ехали те, кто искал что-то большее, чем просто место для жизни.

      Здесь всё было неспешнее, глубже, тише, как и в городке Карлтон.

      Карлтон был маленьким, почти незаметным для карт, если бы не его история, спрятанная в трещинах деревянных домов и в голосах стариков, которые всё ещё помнили времена, когда улицы были мощёными, а почта приходила на лошадях. Он лежал в долине, окружённый хвойными лесами, точно ребёнок, спящий под одеялом из мха и теней. Здесь не было ни одного высокого здания, кроме школы «Карлтон Комьюнити Скул», которая стояла чуть на отшибе, с покосившимся забором и старыми качелями, скрипевшими на ветру, как напоминание о тех временах, когда они ещё служили кому-то.

      Улицы в Карлтоне имели свои характеры. Мэйн-стрит была широкой, с вывесками кафе и магазинчиков, которые менялись раз в десятилетие. На ней всегда было больше движения, особенно по субботам, когда жители приходили за продуктами, новостями и кофе. А вот Тёрнер-лейн была совсем другой – узкой, тихой, с домами, прячущимися за живыми изгородями. Там жили те, кто предпочитал одиночество обществу, кто любил наблюдать за закатами через запотевшие окна, не выходя из дома.

      Джессамин Огден жила в самом конце Тёрнер-лейн, она была не просто красавицей – она была тем, кем природа создаёт редко: девушкой, чья красота не требовала доказательств, не нуждалась в подтверждении, не просила внимания. Она существовала как данность, как закат или дождь, как что-то естественное и непреходящее. Её волосы, длинные, густые и черные как смола, падали на плечи мягкими волнами. Они были живыми – иногда слегка растрёпанными, иногда собранными в лёгкий хвост, но всегда излучали ту особенную свободу, которая говорит больше, чем слова. Каждый завиток казался словно намеренно брошенным на ветер, чтобы он сам решал, куда ему уйти.

      Её лицо было правильным, но не холодным. Фарфоровая кожа с едва заметным персиковым оттенком светилась изнутри, особенно в те моменты, когда она смеялась – редко, но искренне. Глаза – зелёные, глубокие, как старый лес, в котором можно заблудиться без страха. В них всегда был какой-то вопрос, не явный, не заданный вслух, но ощутимый всеми, кто встречал её взгляд. Он говорил о многом: о любопытстве, о боли, о надежде, о страхе быть понятой. А ещё – о том, что внутри неё жило что-то большее, чем просто жизнь.

      Она не была высокой, но двигалась, осознавая своё место в мире. Её фигура, округлая и женственная, не стремилась к идеалам журналов. У неё были пышная грудь, тонкая талия, бёдра, на которых можно было бы провести пальцами часами, и ягодицы, которые будили мысли даже у тех, кто считал себя сдержаннее.

      Её губы были пухлыми, чуть полными, всегда немного приоткрытыми, готовыми произнести что-то важное, но всё время выбирающими молчание. Когда она улыбалась, это было не широкой, почти театральной улыбкой, а тихой, почти личной. Она позволяла себе радость, но не спешила делиться ею со всем миром.

      Джессамин Огден была не просто девушкой, которую замечали.

      Она была той, которую запоминали.

      У неё было трое кошек, две из которых были подобранными с обочины, и один, молодой, энергичный пёс по кличке Черри, который всегда смотрел на неё так, ровно понимал всё, о чём она думает.

      – Они не предают. И не перебивают, – часто повторяла она, гладя его по голове.

      Иногда Джесс снились места, где никогда не бывала – берега далёких озёр, безмятежные поля, океан, который шептал ей что-то на ночь. Она любила воду. Всё, что связано с ней – реки, дожди, даже аквариум с рыбками в гостиной – успокаивало её. Особенно в те дни, когда мысли начинали кружиться слишком быстро, когда тревога приходила без явной причины. Она могла часами гулять по лесу, разговаривая сама с собой или с Черри, который терпеливо следовал рядом. Там, в тишине, она чувствовала себя настоящей.

      Её звали Джессамин, но близкие называли «Джесс» – коротко и тепло, как глоток кофе в холодное утро. Джесс была не такой, как все.