Разбойники и пасть иного. Михаил Гинзбург

скорбный, леденящий крик…

      И тени прошлого, сплетаясь в жуткий пляс…»

      Его голос дрожал и срывался, стихи были, откровенно говоря, не ахти – полные банальных метафор и вымученных рифм, но в них было столько искреннего, неподдельного ужаса и отчаяния самого Квита, что это, казалось, произвело какой-то эффект.

      Танцующие марионетки на мгновение замерли. Шепот, наполнявший каньон, словно споткнулся, его ритм сбился. Одна из тварей, стоявшая ближе всех к Квиту, медленно повернула к нему голову, и в ее пустых глазницах, как показалось Лине, мелькнул проблеск чего-то похожего на… замешательство?

      «Сильней! – крикнула Лина, видя эту перемену. – Громче!»

      Квит, воодушевленный этим неожиданным эффектом, набрал побольше воздуха и заголосил с новой силой, уже не обращая внимания ни на смысл, ни на рифму, выплескивая весь свой страх и отвращение в этих неуклюжих строках:

      «…И черепа на кольях скалят вечный смех,

      А в жилах стынет кровь, и душу гложет грех!

      О, безысходности безрадостный приют,

      Где даже черви дохлых мертвецов не ждут!»

      Это было ужасно. Настолько ужасно, что даже Бур, отмахивавшийся от марионеток обломком скалы, замер и с уважением посмотрел на младшего брата.

      И тут произошло нечто невероятное. Марионетки остановились окончательно. Их дерганые движения прекратились. Они просто стояли, как сломанные куклы, их головы были по-прежнему повернуты к Квиту. А потом одна за другой они начали рассыпаться в прах. Просто осыпались на стекловидную землю темной, безжизненной пылью, оставляя после себя лишь едва уловимый запах серы.

      Шепот стих. В каньоне снова воцарилась тишина, на этот раз – почти оглушающая после всего этого звукового безумия.

      «Получилось…» – прошептал Квит, не веря своим ушам и глазам. Он стоял, покачиваясь, совершенно опустошенный, но с выражением гордости на чумазом лице. «Мои стихи… они их убили!»