Запах цитрусовых духов. Никита Антонович Тихомиров

Как мне вас записать? Скажите пожалуйста своё ФИО.

      – Свят… ослав, нах, Петров Игнатьевич… – имя царапает горло, как исповедь. “Святослав” – “слава святых”. Смех Серафима в ухе: “Святой, ты ли это?”

      – Я вас поняла! Будем ждать вас в среду в три часа дня, Святослав Игнатьевич.

      Трубка замолкает. Руки трясутся, как после боя с Михой Кобелем. Только тогда болели кулаки. Сейчас – душа. “Бог поможет”, – шепчу, но крест холодит грудь.

      Визитка занимает свое законное место в книге между “57” и “58” страницей.

      Сажусь на диван. Телефон падает на пол. Среда. Три часа. Как приговор. Или шанс. В голове – бабушкин голос: “Славик, не бойся правды”. А в ответ – хриплый смех Алексы. Аминь.

      Телефон вибрирует снова. Точка. Одна чёртова точка. Потом текст: “Бог отвернётся от тебя, грешник”. Слова впиваются, как ногти в ладонь. Знала. Она знала. Но как? Кто? Серафим? Или… ”Помни, этоя могу переслать твоей жене… А.” Читалось в нем. Я бы мог списать все на совпадения, на случайность, но следующим сообщением было прислано фото. Это была она. То самое сиреневое платье, высокие каблуки. Та самая улыбка и та самая внешность. Сердце начало стучать еще быстрее, а ноги мгновенно потяжелели. Алекса…

      “И приидет страх на тебя, и мрак, и падет на тя внезапу тьма” – всплывает псалом, пока пальцы судорожно сжимают телефон. Сообщение жжёт экран, как адское пламя. Её сиреневое платье на фото – как кровь на снегу. Боже, за что?

      А. Как Авель. Как Ад. Как Алекса.

      Фото загружается медленно, как тогда в машине, когда она пыталась бежать. Сиреневое платье. Улыбка. Она жива? Нет. Я видел, как Серафим… Или это ловушка? Сердце бьётся в такт с криком совести: “Предатель! Убийца!”

      ***

      – Серафим, смотри, что я приготовила! – прозвучал с кухни игривый голос Лены.

      Эта ночь выдалась такой тяжелой, что я едва мог оторвать голову от подушки. Постельное белье пропахло дешевыми цитрусовыми духами – запах, от которого обычно сводило скулы, но сейчас мне было все равно. Сладко потянувшись, я крикнул в ответ:

      – Милейшая, ваша стряпня настолько яркая, что, кажется, светится в темноте. – Льстил я беззастенчиво, но ей это нравилось. Ей всегда нравилось.

      Лена осталась у меня ночевать. После разговора с Маргаритой на душе было так паршиво, что одиночество казалось худшим из наказаний.

      Я предполагал, что Лена обидится. И не ошибся: первый звонок она проигнорировала. Но на второй, сдавшись, все же ответила. Полчаса криков – и тут же растаяла, стоило мне редким для себя тоном попросить ее приехать. Оставалось лишь заехать за ней, захватив по пути цветы и вино. “Хочешь извиниться – не экономь. Но и не переборщи” – мое правило.

      До сих пор не могу поверить в слова Маргариты. Она якобы слышала, как отец, разговаривая по телефону, жаловался, что Геннадий доводит его. “Позорит семью” – эти слова звучали как приговор. А потом – скандал с Анастасией, нашей горничной, моей няней… Женщиной, которая вырастила меня, пока другие просто присматривали.

      Маргарита