Лопухи и лебеда. Андрей Смирнов

передо мной – глухая кирпичная стена. Ящики. Гора угля. Примятая стрелка травы щекочет мне щеку – свежая, ранняя. Из-за ящиков возникает хмурый Сяо Лю, поднимает мой портфель, стряхивает с него налипшую грязь.

      Я ложусь на холодную землю, царапаю ее, молочу кулаками. И долго, злобно плачу.

      – Я никуда не пойду!

      – Это что-то новенькое…

      От резкого света лампы чернота за окном еще глуше и бесприютней. Мне нестерпимо хочется под одеяло, оставшееся у бабушки в руках, обратно, в сон и тепло, туда, где нет ни этой морозной ночи, ни школы, ни надоевшего стука маминой машинки.

      Бабушка трогает мой лоб.

      – А ну-ка, померь… – Она уже стряхивает градусник, подозрительно приглядываясь ко мне. – И глаза у него блестят.

      – Драться не надо в школе.

      Мамин голос, слегка охрипший, доносится из-за шкафа, а машинка стрекочет не смолкая.

      – Нет, он всю ночь воевал, разговаривал во сне. Я так и знала, что он заболеет!

      – И горло что-то побаливает, – сообщаю я как бы с досадой и на глазах у бабушки делаю трудный тягучий глоток.

      Одеяло я получаю обратно. Бабушка – моя единственная надежда.

      – Здоровый парень не может сдачи дать! Слушать тошно!

      Ненавижу маму! И звук у машинки противный.

      – Когда же она встала? – тихо спрашиваю у бабушки.

      – Она и не ложилась. Сам себя человек не жалеет. Голодаем, что ли?

      – А не голодаем оттого, что я не сижу сложа руки! – Взвизгивает отъехавший стул, и мама, осунувшаяся, выдергивает у меня градусник и одеяло.

      – Все равно он уже опоздал, – замечает бабушка.

      – Вот я отцу расскажу! Барчук! Сию минуту одевайся! Потому тебя и бьют! Еще и голову морочит, работать не дает!

      А без одеяла как-то особенно ясно, что чудес не бывает.

      Я сворачиваю в переулок, позади остаются шум машин и свет фар, тускло горящие витрины и торопливая толпа. А здесь – только колючий снег крутится под фонарями, молчат замерзшие дома, и хруст моих шагов вспарывает ледяной воздух.

      Нет на свете ничего тоскливее, чем опаздывать туда, куда вовсе и не хочется идти!

      Я бегу, глотаю ветер, и слезы намерзают на щеках.

      В вестибюле – одна Никитична.

      Я влетаю в класс и от неожиданности спотыкаюсь – директор Яков Степаныч важно прогуливается в проходе между партами, у стола стоит понурясь Копейка, а Нилыч невозмутимо пишет на доске условия задачи.

      – Это называется – дневник! – Осторожно, двумя пальцами, Яков Степаныч поднимает перед собой и показывает всему классу сильно похудевший, заляпанный Копейкин дневник. – От такого дневника в городе может вспыхнуть эпидемия, и ты, Зуев, будешь виноват. Это же просто бактериологическое оружие!

      Все, конечно, смеются, и Яков Степаныч добродушно усмехается.

      – А почему ты без галстука? Разве ты не пионер?

      Копейка молча вытаскивает из кармана жеваный галстук. Новый взрыв смеха.

      – Ну и разгильдяй! Хотя что же требовать от рядовых пионеров, если член совета дружины опаздывает на контрольную…

      И широким жестом директор указывает