Инструкция к Распаду. Книга 2: Эхо Распада. Владимир Евгеньевич Лазовик

мысленно (или вслух? он уже не различал) прохрипел он, сжимая Куб до боли в костяшках. «Отменить последнее желание! Четвертое! О времени! Вернуть как было!»

      А цена? Нужна была цена. Три судьбы. Прямо сейчас. Не было времени выбирать, анализировать. Он выхватил из памяти первые попавшиеся образы, не думая о последствиях, о справедливости, о чем-либо вообще. Лишь бы прекратить эту пытку.

      «Цена!» – выдохнул он. «Гибель… актер… этот… [Имя известного, но раздражавшего его актера]! Клеймо… политик… [Имя оппозиционного политика, которого он считал слабаком]… пусть… язык отсохнет! Поступок… физрук… наш… [Фамилия школьного физрука]… пусть… голым бегает по школе!»

      Имена, категории, детали – все было выкрикнуто в ментальный эфир наугад, в отчаянии, без всякой логики и расчета. Главное – выполнить условие. Три судьбы. Любые. Плевать. Лишь бы это прекратилось.

      Он вложил в этот последний, отчаянный запрос всю свою волю, все свое желание вернуться к нормальному, линейному восприятию. Он сжал Куб так, что тот, казалось, сейчас треснет.

      И мир… замер. Калейдоскоп будущего схлопнулся. Двойные образы исчезли. Шум в ушах стих. Осталась только тишина его комнаты, ощущение холодного пота на коже, боль в лодыжке и ноющей голове, и твердый, холодный Куб в его руке.

      Он лежал на полу, тяжело дыша, боясь открыть глаза. Получилось? Он отменил желание?

      Он осторожно приоткрыл один глаз. Комната. Обычная, неподвижная комната. Его стол. Его кровать. Тени от лампы лежали ровно, не дрожали вероятностями. Он видел только одно настоящее.

      Он медленно сел. Голова кружилась, тело ломило, но парализующего хаоса больше не было. Он мог двигаться. Он мог думать. Пусть и с трудом, но он снова мог мыслить последовательно.

      Получилось. Он отменил четвертое желание. Ценой трех случайных, нелепо выбранных судеб. Актер, политик, физрук… Он поморщился. Глупо. Неэффективно. Но это сработало.

      Он был свободен от пытки нелинейного времени. Но что-то изменилось. Холодная, кристальная ясность его «оптимизированного» разума исчезла. Вернулись… нет, не эмоции. Но вернулась способность к сомнению. К оценке. К той самой саморефлексии, которую он так презирал и от которой избавился первым желанием?