Багровый яд дней ликования. Э. Григ-Арьян

на новые сокровища. На второй полке, возвышался ламповый предусилитель, преображающий плоские волны в живые, трепетные краски, изгоняющий из музыки призраки резонансных шумов и искажений, наполняя ее несравненным, поющим сиянием. Выше, оконечный усилитель, обещающий великолепие звукового объема, затем кассетная дека, и на вершине – проигрыватель винила, венчающий этот музыкальный пантеон.

      По обеим сторонам, на подставках, будто стражи звукового мира, возвышались трехполосные акустические системы. Огромные басы, густые, обволакивающие, казалось, проникали не в уши, а глубже – в самую душу, заставляя вибрировать каждую клеточку тела. И в правом углу, в тени Чарли Паркера, скромный книжный шкаф – последний штрих этой музыкальной симфонии. Телевизора не было – лишний шум в этом храме звука был бы святотатством.

      – О чем задумался? – спросил он, нарушив густую тишину.

      – Ни о чем особенном, так… – пробормотал я, отводя взгляд.

      – Я чувствую, что это не «просто так», говори.

      – Думаю, не стоит ворошить…

      – Стоит. Я нутром чую, что тебя что-то гложет, изъедает изнутри. Выговорись, облегчи сердце, – настаивал он, впиваясь в меня пытливым взглядом.

      – Слова не складываются, – признался я, чувствуя, как ком подступает к горлу.

      – Режь правду-матку, как есть. Ибо ложь – зыбучий песок, засосет и не выплюнет. Лучше горькая правда сейчас, чем гнилая ложь, что рано или поздно всплывет на поверхность, отравляя все вокруг.

      Я долго колебался, говорить или не говорить. Позже, конечно, пожалел об этом, посчитав свою затею глупой и бессмысленной. Но с другой стороны, нужно было как-то обозначить свою позицию в этом щекотливом вопросе.

      – Ходят слухи… шепчутся, что вы… гей, – выпалил я, словно горячий уголь.

      – Вот как? – усмехнулся он, в его глазах мелькнул стальной блеск. – И ты, как люмпен-шваль, забился в кусты, трясясь от страха, чтобы, не дай бог, эта тень не упала на твой хрупкий образ «интеллигента», который ты так тщательно лепишь для себя, а сам труслив, как заяц. Вот почему тебя столько дней не было видно, испарился. Дружба с «таким», конечно, не вписывалась в твои высокопарные планы.

      Я ничего не ответил, так как это было бессмысленно. Он принадлежал к породе людей, чьи уши захлопываются перед чужим словом, как створки ставен перед бурей. «Нужно переждать, пока этот словесный поток не иссякнет», – решил я, внутренне съеживаясь под градом его слов.

      – Да пошли ты их всех к черту, – не унимался он, распаляясь все больше. – Какое собачье дело этим шавкам, с кем я вожусь, с кем пью и ем. Пусть сначала отмоют свои грязные души, прежде чем разевать рты и совать свои длинные носы в чужое белье. Это так, для затравки. А теперь, что касается меня… нет, я не гомосексуалист. Я люблю женскую красоту, преклоняюсь перед женщиной во всем ее многообразии. Мужчины меня не привлекают. Но это не имеет ровным счетом никакого значения. Твой поступок – вот что отвратительно.

      Он