Багровый яд дней ликования. Э. Григ-Арьян

человека. Зубов почти не осталось, а протезы, видимо, были забыты в дальнем ящике стола.

      Я взял пластинку, и на ее обложке увидел две мужские руки, сплетенные в теплом рукопожатии – символ дружбы, застывший в целлулоиде. Смех вырвался непроизвольно – не злорадный, но скорее нервный, вызванный нелепым контрастом между его пафосом и трогательной наивностью обложки. Он же, держа в одной руке две бутылки запотевшего лимонада, а в другой – открывалку и несколько плиток шоколада, молча застыл надо мной, наблюдая за моей реакцией с настороженным ожиданием.

      – Ну конечно, можешь высмеивать старика, – горько произнес он, неверно истолковав мой смех, в его глазах мелькнула тень обиды. – Ничего, – продолжил он, оправдываясь перед самим собой. – Ничего, молод ты, многого еще не понимаешь… Постареешь – тогда, может быть, и поймешь, что такое в моем возрасте… дружить с тобой.

      Он достал из шкафчика еще два пузатых бокала для лимонада и тарелку для шоколада. В бокалах запенился, как робкая волна, довольно холодный лимонад. Коньяк и вправду оказался неплох, согревая горло и разливаясь теплом по венам. Я налил себе вторую порцию, а он, медленно, смакуя каждый глоток, пил свою первую, причащаясь воспоминаниями о былом.

      Его призывной возраст пришелся на грозные годы войны, о которой он старался умалчивать, лишь обронив, что все было далеко от героических кинолент, особенно после падения Берлина, когда дозволили отправлять посылки домой. – Тогда разверзся хаос, стихийный и неуправляемый, вакханалия насилия и грабежа. Бессильны оказались приказы высшего командования, грозные приговоры трибуналов, запрещавшие «общение» с местными женщинами и мародерство, ибо само высокое начальство, не стесняясь, вывозило вагонами сокровища из немецких замков и музейных хранилищ.

      – Вернувшись с войны, меня обухом по голове ударило осознание – дома больше нет. Добрая моя матушка, рассудив, что сын, облагодетельствованный государством, в отчем крове более не нуждается, безвозвратно подарила нашу четырехкомнатную квартиру в самом сердце города своим многочисленным бездомным родичам. Мне же в наследство достался лишь «Ад» Данте с гравюрами Гюстава Доре, издание 1874 года от типографии Бера и Германа, в потемневшем от времени кожаном переплете, отпечатанный на листах слоновой кости, и все. А квартира… квартира жены моей, и она еще переживет меня, эти проклятые долгожительницы. И не важно, что брак наш – сплошное разочарование, она – жена, и мы ютимся в одной квартире – в ее квартире. Я здесь гость, понимаешь, гость! Умру – и останется после меня лишь тишина да запустение. Я рассказываю тебе это, потому что верю, что ты способен между строк разглядеть ту глубокую, жгучую боль, что терзает мою душу. И если я особо подчеркиваю, что в наследство получил лишь «Ад», значит, так оно и есть. Быть может, когда-нибудь, в далеком будущем, ты захочешь поведать историю человека, рожденного орлом, дабы парить в небесной выси, но чьи крылья были безжалостно обрезаны, превратив его в жалкое, домашнее существо.

      С