Оружейник из Милана. Пьер Алексис Жозеф Фердинанд Понсон дю Террайль

как зовут вашу мать тоже?

      – Да.

      – А… эта рубашка с вышитым на ней гербом…

      Рафаэль вздрогнул – он вспомнил, что этот бесценный, бережно свернутый предмет с опознавательным знаком остался у маркиза в дорожном сундуке. Случайно переведя взгляд с лица мадам д’Этамп в угол молельни, он вдруг заметил небольшую колыбельку из резного дуба – подлинный шедевр этой эпохи художников и творцов. Кроватка была покрыта белым пологом, изголовье ее располагалось напротив камина, где горели два канделябра.

      Не говоря ни слова, Рафаэль подошел к колыбельке и с этого места пристально посмотрел на герцогиню, которую смутил и встревожил его долгий, пытливый взгляд.

      Затем шагнул к ней, взял за руку и все так же молча усадил в большое кресло рядом с кроваткой.

      И наконец воскликнул:

      – Прошлое возвращается, мрак, окутывавший мою память, рассеивается… Вы – моя мать!

      III. Сердце матери. – Коварство женщины

      Из груди герцогини вырвался крик, материнский инстинкт оказался сильнее всей женской осторожности и хитрости. Она хотела встать и броситься к Рафаэлю, но нахлынувшие эмоции буквально пригвоздили ее к креслу. Мадам д’Этамп замерла, не в состоянии ни говорить, ни дышать. Она не сводила глаз с Рафаэля, буквально упиваясь его волнением, его тревогой и бледностью на лице юноши.

      Рафаэль преклонил колено, взял ее руку, почтительно поднес к губам и страстно продолжил:

      – О да! Да, вы моя матушка… несмотря на то, что вы по-прежнему настолько молоды и красивы, что вас едва ли можно принять за мою старшую сестру… Именно вас я когда-то, как и сегодня, видел сидящей в этом кресле. Тогда вы тоже были облачены во все черное, а глаза ваши были полны слез. Почему вы плакали? Вы собирались расстаться со мной! Или же мой отец…

      Рафаэль умолк, от избытка чувств слова застревали в горле, он по-прежнему не сводил глаз с герцогини, которая тоже дрожала и была так бледна, что ее можно было принять за мраморную статую.

      Но вот наконец происходившая внутри нее борьба прекратилась – борьба между женщиной, чья гордость была так жестоко уязвлена возрастом сына, и матерью, чье сердце пробуждалось после долгого сна и прислушивалось к мелодичному, наполненному нежностью голосу молодого человека. Женщина была побеждена, и мать протянула руки к сыну, обняла его, покрыла поцелуями лицо, потемневшее от солнца Италии.

      – Да, – шептала она, – я узнаю тебя… да, ты мой сын, мой Рафаэль, которого я так долго оплакивала и которого так надолго потеряла… Ах! Если бы ты не узнал этого места, где прошло твое раннее детство, эту колыбельку, над которой я столько раз склонялась, затаив дыхание и с тревогой в сердце, если бы ты не узнал свою мать… ну что же! Тогда она смогла бы разобрать в твоем мужественном голосе наивный лепет ребенка, с трудом пытающегося выговорить свое имя… Да, ты мой сын, Рафаэль, мой ребенок, которого я выносила в своем чреве, под сердцем. Это тебя однажды вечером похитили в Апеннинском ущелье бандиты с масками на лицах… это тебя я так