Руфь. Элизабет Гаскелл

на улицу, чтобы попасть в дивный мир. Когда-то подобное желание можно было тотчас исполнить, но сейчас она неподвижно стояла с полными слез глазами, вспоминая ушедшие январские ночи, похожие на эту и все же совсем иные.

      Вдруг кто-то тронул ее за плечо.

      – Руфь, дорогая, – прошептала девушка, невольно выдавшая себя долгим и мучительным приступом кашля. – Поешь немного. Ты еще не знаешь, как еда помогает пережить долгую ночь.

      – Несколько быстрых шагов на свежем воздухе помогли бы куда больше, – ответила Руфь.

      – Но только не в такую ночь, как эта, – вздрогнув от одной лишь мысли, возразила девушка.

      – Но почему же не в такую ночь? – удивилась Руфь. – О! Дома я часто бегала по переулку до самой мельницы, чтобы посмотреть блестящие сосульки на большом колесе, а потом не хотела возвращаться домой, пусть у камина и сидела матушка. Да, не хотела возвращаться к матушке! – добавила она тихо, с невыразимой печалью в голосе, а потом продолжила, смахнув наполнившие глаза слезы: – Послушай, Дженни! Признайся, что никогда не видела эти жалкие, уродливые, ветхие старые домишки такими – как бы это сказать? – почти красивыми, как сейчас, под мягкой, чистой, белой пеленой. А если даже они так хороши, то представь, как выглядят в такую ночь трава и плющ!

      Однако Дженни не разделяла восхищения снежной ночью. Ей зима несла лишь холод и страдания, ведь кашель усиливался, а боль в боку становилась острее, чем обычно. И все же добрая девушка обняла Руфь, радуясь, что сирота-ученица, еще не привыкшая к трудной работе швеи, нашла утешение хотя бы в таком обычном явлении, как морозная ночь.

      Так, погрузившись в собственные мысли, они простояли до тех пор, пока не послышались шаги миссис Мейсон, а потом, не поужинав, но все-таки немного отдохнув, вернулись на свои места.

      Руфь занимала самый темный и холодный угол в комнате, хотя успела его полюбить. Она выбрала место инстинктивно, из-за стены напротив, сохранившей остатки красоты прежней гостиной – судя по поблекшему фрагменту, великолепной. Стена была поделена на панели цвета морской волны, окруженные бело-золотой каймой, а на каждой панели были нарисованы – точнее, свободно и триумфально брошены рукой мастера – прелестные, щедрые, неописуемо роскошные цветочные венки, настолько натуральные, что, казалось, комнату наполнял сладкий аромат, а среди алых роз, в ветвях фиолетовой и белой сирени, в золотых кистях ракитника шелестел легкий ветерок. Радовали взор посвященные Богоматери царственные белые лилии, розовые мальвы, ясенцы, анютины глазки, примулы – все милые цветы, наполняющие очаровательные старомодные сельские сады, расположенные среди грациозной листвы изящно, а не в том диком беспорядке, в котором я их перечислила. Основание каждой панели украшала ветка падуба, чью строгую прямоту смягчала композиция из английского плюща, омелы и зимнего аконита. По бокам