Жить. Сборник. Светлана Алексеевна Шевченко

пойдут проситься добровольцами.

      Тётка Виктора уехала в эвакуацию сразу, и всё время, кроме того, которое ребята не тратили на попытку попасть армию или работы по укреплению, он проводил у них, но даже перемолвиться словом не получалось. Маленькая их квартира как будто всё время была полна народу. К отцу то и дело приходили сослуживцы, забегали соседки, надеясь, что Таткин отец знает что-то, чего не знают простые рабочие, и просто – поговорить и порассуждать с Мусей. Дядя Олег бывал редко, но если раньше Татка радовалась его визитам, теперь от них становилось тревожно. Они с отцом курили в кухне и обсуждали что-то напряженными глухими голосами. Как ни прислушивалась Татка, а разобрать, о чём тревожатся такие сильные и уверенные мужчины, не могла.

      А потом встретила у гастронома Зойку Торошкину, и Зоя сказала так, как будто само собой разумеется, что Татка просто должна быть, и всё!

      – У нас бригада от школы, – и назвала время сбора, когда грузовик завтра заберёт рыть окопы.

      Окопы было копать сначала тяжело. И Татка, как и другие девочки из их «бригады», часто останавливалась, снимала грубые рукавицы, вытирала грязными руками лоб и пыталась разогнуть пальцы и спину. А пузырь мозольный от лопаты на ладони был уже такой огромный, что мешал крепко держать черенок. Но быстро поняла, что останавливаться нельзя, так ещё тяжелее. И копала, копала, копала с таким же остервенением бесконечные траншеи, как и другие женщины и школьники. Каждый день у кого-то забирали мужчин на войну. И те, у кого уходили муж, сын, брат, отец, становились серьёзней, сосредоточенней и рыли землю так, как будто они – машины, а не люди. А Татка представляла, что вот в этой самой траншее придётся вдруг быть Пете и Виктору?! И сил становилось больше, злых, нечеловеческих сил.

      Каждый раз, когда грузовик вёз обратно их бригаду, Татка рассматривала ребят в тряском кузове и ужасно боялась. Боялась, что приедет, а Петя с Виктором уже уехали на фронт.

      Она почти никакого не помнила из той бригады. Только Зойку и Лидочку. Лидочке – четырнадцать. У Лидочки огромные, всегда испуганные глаза, тихий тонкий голос, очень белая кожа, рыжие косички и совершенно рыжие ресницы. А вспомнить теперь, сколько она так копала траншеи, Татка не может.

      В один день отец сказал никуда не ехать, потому что это, возможно, последний шанс эвакуироваться. Любой поезд может стать последним. И Татка никак не могла понять, как это – немцы совсем близко?!

      Ленинград стал меняться. Неузнаваемо и неправдоподобно. Всё стало как декорация, но страшная и тревожная декорация: орудия, сетки. Когда шли колоннами мужчины, Татка, как и все, бежала смотреть, и было непонятно, что эти мужчины уже солдаты. На них ни формы не было, ни автоматов в руках. Просто идут и идут, и лица у них – какие-то непонятные. Потому что в одной колонне, которая старалась маршировать в ногу и слаженно, но получалось не очень, шли и совсем-совсем мальчики, и мужчины с морщинами на лице и венами на руках, и с седыми висками.

      Несколько дней они так и сидели «на чемоданах», ожидая,