Anamnesis morbi. История болезни. Александр Мишкин

встретило нас воплями, доносящимися из смотровой. «Орёт – значит, дышит… по крайней мере, выдыхает», – промелькнула мысль. Вопли были выразительны по интонациям и похабны по содержанию. И удивительно знакомы…

      В смотровой нас встретила ехидная улыбочка доктора Симакина:

      – Орлы! И двух минут не прошло! Долго тренировались?

      – Каждую ночь по три часа… а ещё отрабатываем удары ногами по почкам. Показать? – деловито осведомился я и изящно отвёл ногу.

      Петрович украдкой показал Симакину средний палец правой руки. Тот хмыкнул и приглашающим жестом указал на кушетку с возлежащим на ней телом.

      Тело принадлежало Савоськину и орало. Савоськина знала вся больница: каждые два-три месяца этот сорокалетний юноша предпринимал попытку покончить с собой на почве очередной несчастной любви. Как можно догадаться, до сих пор эти попытки успеха не имели.

      Вот и теперь, судя по окровавленной левой руке, наш Казанова тщетно пытался вскрыть себе вены. Но, поскольку это больно, всё свелось к десятку неглубоких царапин. Неэстетичный вид крови Савоськина огорчил и он знакомой тропой помчался в ближайшую больницу. То есть, к нам.

      – И кого тут реанимировать? – мрачно поинтересовался я у Симакина.

      – Меня! – вместо коллеги ответил умирающий Савоськин и улёгся поудобнее.

      Я решил быть недобрым:

      – Савоськин, она тебя бросила?

      – Бросила, Палыч… стерва такая. А я ей даже стихи писал… два! Хочешь, прочитаю?

      – В другой раз. Бросила, значит. А ты, стало быть, опять себя порешить захотел?

      – А зачем мне теперь жить? – резонно удивился Савоськин.

      – И в самом деле. А скажи мне, Савоськин, как ты себя убивал… в этот раз?

      – Ну, взял я на кухне ножик… Раз резанул, два резанул. Больно, …ь! Водочки выпил, чтоб не так болело. Ещё порезал немного. Гляжу, крови набежало. Ну, я ещё водочки… Потом она кончилась, я оделся и к вам.

      – К нам-то зачем? Ты ж помереть хотел, а мы ведь не дадим!

      Савоськин задумался, рассматривая исцарапанную руку.

      – Рука болит. Полечите. Всё равно нынче не вышло.

      – Слышь, Савоськин, – встрял в нашу душевную беседу Петрович, – совет хочешь?

      – Хочу! – всхлипнул самоубийца-неудачник.

      Петрович навис над ним и провёл пальцем по боковой поверхности савоськиной шеи:

      – Ты в следующий раз вот тут режь! И ножичек-то наточи…

      Доктор Симакин заржал. Савоськин с минуту переваривал полученную информацию, а потом начал вопить. Он вопил о том, как не любят его женщины и врачи-реаниматологи. О том, как суров и несправедлив к нему этот грёбаный мир. О том, как омерзительно и трудно резать себя тупым кухонным ножом… и как никто в этом мире не ценит его стараний. О том, как содрогнутся все, узнав о его кончине, и зарыдают в голос, и будут кусать себе локти, но будет поздно. О том, как болит его рука и надо бы перевязать, и где тут у нас сортир…

      Последнюю фразу мы услышали