Весенняя лихорадка. Французские каникулы. Что-то не так. Пелам Гренвилл Вудхаус

в Англию, чтобы сняться в двух фильмах на студии «Боннет и K°» (Лондон)…

      Какое-то время он только пускал пузыри. Потом, собравшись с духом, кинулся к телефону.

      – «Уэстерн Юнион», – потребовал он. – Алле! Это «Уэстерн Юнион»?

      Он овладел голосом и произнес:

      – Примите телеграмму.

      Глава II

      На следующее утро, примерно в тот час, когда просыпался лорд Пиблс, в Блокэм-хаусе (Парк-лейн, Лондон) спал молодой человек. У его кровати разместились цилиндр, брюки, вечерние туфли, два воздушных шарика и свистулька. Иногда он глухо стонал, словно страдая. Ему снилось, что его перекусила надвое акула, а это неприятно.

      Мы не знаем, почему осторожно сказали «молодой человек». Скрывать нам нечего, то был Стэнвуд Кобболд, а заспался он потому, что пришел под утро с вечеринки, которую сам и давал в честь Эйлин Стокер, только что приехавшей в Англию.

      Кроме горы, покрытой одеялом, мало что было видно, да и то не радовало глаз, поскольку природа, должно быть – из лучших соображений, одарила Кобболда-младшего не только золотым сердцем, но и лицом приветливого гиппопотама. А каждый знает, что гиппопотамы, если ты на них не помешан, заслуживают лишь одного поверхностного взгляда.

      В комнату мягко вошел слуга по имени Огастес Ворр. Он всегда входил мягко. До того как обратиться на религиозном собрании, он был преуспевающим взломщиком и привык ступать как можно тише.

      Однако, войдя, он обрел и резкость – громко поставил поднос на столик и шумно раздвинул шторы.

      – Эй! – крикнул он так, словно сзывал коров на дюнах Ди [2]. Стэнвуд расстался с акулой и вернулся в мир. Там он немедленно сжал виски руками, заметив при этом: «О господи!» Ему показалось, что слуга, равно как и все остальное, сильно пожелтел.

      – Завтр-рык, – прорычал упомянутый слуга, явственно полагавший, что обращается к глухому, который лежит в четверти мили от него. – Ешьте, пока не простыл. Вот яичко всмятку.

      Некоторые слова доходят до глубин души. Одно из них – «яичко», тем более «всмятку». Чувствительный Стэнвуд задрожал.

      – Унесите его, – сказал он мрачно и тихо. – И не громыхайте. У меня болит голова.

      Огастес поправил роговые очки, пленившие Кобболда-старшего, и посмотрел на глыбу с рыбьими глазами, как смотрит пастух на непокорную овцу. Сам он был широким в плечах, лысым и ушастым. Глазки у него были маленькие, лицо – мучнистое. Иногда он цыкал зубом, чтобы выразить неодобрение.

      – Голова, э? – переспросил он. – Сами виноваты, дорогуша. Слышал-слышал, как вы пришли. Всю мебель поопрокидывали. «Дэ, – сказал я, – он еще дождется, близок день отмщения». Плач, дорогуша, и скрежет зубов, вот как! Что ж, проснулись – ешьте завтрык, а потом пробежитесь вокруг парка.

      Такая перспектива добила Стэнвуда Коббодда. Он натянул одеяло повыше, чтобы не видеть Огастеса. Даже в самом лучшем состоянии он полагал, что слуга в роговых очках – это уж слишком.

      – День-то какой! – не унимался тот. – Птички

2

Отсылка к стихотворению Чарлза Кингсли (1819–1875).