Платон. Юлия Архангельская

разрядилась. Вернуть ее в комнату я не смог и похоронил на пляже. Зато на следующий день у меня был настоящий восход, реальный полдень, безупречный закат и черная ночь над Черным морем. И все же пейзаж казался безжизненным, как на Марсе. Новый день я посвятил озеленению пляжа, прибрежных скал и ущелья. С ботаникой у меня было туго, я решил, что неплохо было бы воткнуть меж камней пальму. Большую, раскидистую, с кокосами – и воткнул. Вышло ужасно нелепо, пошло, по-черноморски вычурно. Дурацкая тридцатиметровая пальма испортила весь вид. Я постарался ее стереть, испробовал триста тридцать три способа избавиться от нее, включая попытку заново переписать кусочек пляжа, но тщетно. Так я понял, что созданное мной останется здесь навсегда, и урок усвоил. Поразмыслив, прикинул, что сильный шторм рано или поздно дотянет до моего шедевра, а если нет, то я срежиссирую природный акт вандализма. Весь день я создавал водоросли, разбрасывал тину, сажал камыши, потом кропотливо тыкал траву, цветы, колючки, кусты, деревья, вспоминая, как заботилась о саде Вера, ухаживая за каждым растением, общаясь с ними, словно с детьми. Она говорила, что им нужны ласка, тепло, вода и пчелы, иначе они погибнут.

      «Пчелы! Почему я не подумал об этом раньше? Нормальный же был неземной пейзаж, а теперь еще с пчелами возиться, иначе все завянет, зачахнет на корню, превратится в пустыню, а я буду в этом виноват. И шмели, мухи, наверно, нужны… Они же тоже в опылении как-то участвуют… А потом понадобятся птицы, чтобы жрать эту насекомую братию. В общем, я всегда знал, что от цветочков сплошной геморрой. Зачем я их только посадил?!» – убивался я, глядя на восхитительные лилии.

      К вечеру мне расхотелось выстраивать логические цепочки между цветком и пчелой, мухой и лягушкой. Мне хотелось видеть парящих над горами орлов, но я догадывался, что тогда бы пришлось разводить грызунов и устраивать кровопролития. Я был не прочь завести собаку, но собака не ест кокосы и вряд ли согласится питаться безмозглой рыбой.

      – Во всем виноваты цветочки, – бубнил я, летая вдоль берега и чувствуя, как теряю покой.

      Я смотрел на вечернее небо, яркое, безоблачное, будто в зеркало, и злился на свою безалаберность. Я не знал, чего мне жаль на самом деле: отнять жизнь у тех, кому дал, или не дать ее остальным? Это мучило и рвалось наружу. Небо хмурилось, откуда ни возьмись набежали тучи, из ущелья на берег двинулась армада грозовых облаков, море разволновалось, раскаты грома прокатились над растрепанными ивами.

      – Стоп! – крикнул я, и взлетевшие космы ив и брызги волн застыли, и зигзаг молнии замер, не успев коснуться воды. Мир природы, который я помнил, был придуман идеально, мне незачем было выпендриваться. – Тут места хватит всем, пусть живут и без меня разбираются, кто кому нужен.

      Мысленно я поблагодарил своего учителя по биологии, добрейшего Льва Палыча, поразительно похожего на Чехова, из-за чего многие называли его Антон Палыч, и он не обижался, а только