Александр Первый. Дмитрий Мережковский

Все занялись Настенькой. Батенков наклонился, расставил руки, поймал ее, обнял и защекотал.

      – Сорока-воровка, кашку варила, на порог скакала, гостей созывала, этому дала, этому дала…

      – А вот и не боюсь, не боюсь! – отбивалась от щекотки Настенька. – Батя, а Батя, спой-ка Совочку…

      Батенков присел перед ней на корточки, съежился, нахохлился, сделал круглые глаза и запел сначала тоненьким, а потом все более густым, грубым голосом:

      Сидит сова на печи,

      Крылышками трешпочи;

      Оченьками лоп-лоп:

      Ноженьками топ-топ…

      И хлопал себя руками по ляжкам, точно крыльями, и притопывал ногами тяжело, неповоротливо, медлительно, так что в самом деле похож был на большую птицу.

      Настенька тоже прыгала, топала и хлопала в ладоши, заливаясь пронзительно-звонким смехом.

      Когда кончил песенку, схватил ее в охапку, поднял высоко над головой – сова полетела – и опустил на пол. Девочка прижалась к нему ласково.

      – Дядя – бука! – указала вдруг на Якубовича, который свирепо поправлял черную повязку на лбу, неестественно вращал глазами, делал роковое лицо и действительно был так похож на «буку», что все расхохотались.

      Якубович еще свирепее нахмурился, пожал плечами и, ни с кем не прощаясь, вышел.

      Рылеев увел Голицына в кабинет.

      – Ну что, как? Нравится вам у нас?

      – Очень.

      – А только молодо-зелено? Детки шалят, деток – розгою? Так, что ли?

      – Я этого не говорю, – невольно улыбнулся Голицын тому, что Рылеев так верно угадал.

      – Ну все равно думаете, признайтесь-ка… Да ведь что поделаешь? Русский человек, как тридцать лет стукнет, ни к черту не годен. Только дети и могут сделать у нас революцию. А насчет розги… Вы где воспитывались?

      – В пансионе аббата Никола.

      – Ну так, значит, березовой каши не отведали. А нас, грешных, в корпусе как Сидоровых коз драли. Меня особенно: шалун был, сорванец-мальчишка. А ничего, обтерпелся. Лежишь, бывало, под розгами, не пикнешь – только руки искусаешь до крови, а встанешь на ноги и опять нагрубишь вдвое. Убей – не боюсь. Вот это бунт так бунт! Так бы вот надо и с русским правительством… Вся революция в одним слове: дерзай!

      – А у вас лампадки везде, – сказал Голицын, заметив здесь, в кабинете, так же как в столовой и гостиной, затепленную лампадку перед образом.

      – Да, жена любит. А что?

      Голицын ничего не ответил, но Рылеев опять угадал.

      – Мне все равно – лампадки. Я в Бога не верую. А впрочем не знаю. Мало думал. Что за гробом, то не наше. Но кажется, есть что-то такое… А вы?

      – Я верю.

      – То-то вы о черте давеча… А зачем?

      – Что зачем?

      – Да вот верить?

      – Не знаю. Но кажется, без этого нельзя ничего…

      – И революцию нельзя?

      – И революцию.

      – Ну а я хоть не верю, а вот вам крест – через два года революцию сделаем!

      Жуткий огонь сверкнул в глазах его, а упрямый на затылке хохол торчал все так же детски-беспомощно, как у сорванца-мальчишки в корпусе.

      – Зайчик! Зайчик! Зайчик! –