Александр Первый. Дмитрий Мережковский

игрой камней на солнце.

      – Не к лицу республиканцу, что ли? – продолжал усмехаться Пущин.

      – Да почему же? Я и сама республиканка, а царскую фамилию боготворю. Особенно императрицы – такие, право, добрые, милые…

      – Республика с царскою фамилией?

      – А что же? – подняла Натали брови с детским простодушием. – Кондратий Федорович сам говорит: республика с царем вместо президента, как в Северо-Американских Штатах…

      – Натали, не болтай вздора! – крикнул издали Рылеев.

      В столовой спорили о двухпалатной системе, о прямых и косвенных выборах в будущий русский парламент. Рылеев что-то доказывал и кричал, стучал кулаками по столу.

      – Ну вот, опять! Ах, несносный какой! – оглянулась на него Натали с насмешливой нежностью. – Намедни так же вот заспорил, закричал, застучал кулаками, не захотел ничего слушать да без шапки на двор по морозу и выбежал. Просто беда!

      – О чем же? О республике с царской фамилией?

      – Не помню, право. Все о пустяках: выеденного яйца не стоит, а он горячится…

      Улыбка Пущина сделалась печальной и кроткой.

      – А что, Настенька все еще кашляет?

      – Нет, слава Богу, прошло. А уж боялась-то я как! Коклюш, говорят, по городу ходит. Сегодня гулять вышла. Трофим обещал из деревни живого зайчика. Ждем не дождемся, – ответила уж не пустенькая Натали, а умная и добрая Наташа.

      В укромном уголку за трельяжем беседовала парочка: капитан Якубович и девица Теляшева, Глафира Никитична, чухломская барышня, приехавшая в Петербург погостить, поискать женихов, двоюродная сестра Наташина.

      Якубович, «храбрый кавказец», ранен был в голову; рана давно зажила, но он продолжал носить на лбу черную повязку, щеголял ею, как орденской лентою.

      Славился сердечными победами и поединками; за один из них сослан на Кавказ. Лицо бледное, роковое, уж с печатью байронства, хотя никогда не читал Байрона и едва слышал о нем.

      Перелистывал Глашенькин альбом с обычными стишками и рисунками. Два голубка на могильной насыпи:

      Две горлицы укажут

      Тебе мой хладный прах.

      Амур, над букетом порхающий:

      Пчела живет цветами,

      Амур живет слезами.

      И рядом – блеклыми чернилами, старинным почерком: «О, природа! О, чувствительность!..»

      – Вы, господа кавалеры, считаете нас, женщин, дурами, – бойко лепетала барышня, – а мы умом тоньше вашего: веку не станет мужчине узнать все наши женские хитрости. Мужчину в месяц можно узнать, а нас никогда…

      – Ваша правда, сударыня, – любезно говорил капитан, поводя черными усами, как жук. – Вся натура женская есть тончайший флер, из неприметных филаментов сотканный. Легче найти философский камень, нежели разобрать состав вашего непостоянного пола…

      – Почему же непостоянного? И мы умеем верно любить. Хотя наш пол, разумеется, не то что ваш: всякая женщина должна обвиваться вокруг кого-нибудь, вот как этот плющ, а без опоры вянет, – вздохнула Глафира, указывая на трельяж