Александр Первый. Дмитрий Мережковский

ничего не слушает. Вынь да положь. Только уж под конец стал я перед ним на колени, взмолился: «Пожалей, говорю, хоть Наташу да Настеньку!» Ну, тут как будто задумался, притих, а потом заплакал, обнял меня: «Ну, говорит, ладно, подожду еще немного…» С тем и ушел. Да надолго ли?

      – Вот навязали себе черта на шею! – проворчал Бестужев. – И кто он такой? Откуда взялся? Упал как снег на голову. Уж не шпион ли, право?

      – Ну с чего ты взял, какой шпион! Малый пречестный. Старой польской шляхты дворянин. И образованный: к немцам ездил учиться, в гвардии служил, французский поход сделал, да за какую-то дерзость переведен в армию и подал в отставку. Именьице в Смоленской губернии. В картишки продул, в пух разорился. На греческое восстание собрался, в Петербург приехал, да тут и застрял. Все до нитки спустил, едва не умер с голоду. Я ему кое-что одолжил и в общество принял…

      Раздался звонок в передней, голос Каховского и казачка Фильки:

      – Дома барин?

      – Дома, пожалуйте.

      – Никак, он? – прислушался Рылеев. – Он и есть, легок на помине.

      Еще более голодный, испитой, оборванный, чем в день русского завтрака, вошел Каховский и поздоровался, по обыкновению молча, свысока, двумя пальцами, как будто из милости. Присел к огню; грел озябшие руки и сушил на каминной решетке свои рваные, облепленные грязью сапоги рядом с щегольскими, лакированными флигель-адъютантскими ботфортами Бестужева.

      – Что, Петя, озяб? Хочешь закусить? – прервал неловкое молчание Рылеев.

      Каховский не ответил, только сердито и болезненно, как от озноба, передернул плечами.

      – Еду завтра. Прощайте.

      – Куда?

      – В Смоленск.

      – С чего ты вздумал?

      – А что мне тут с вами? Как собака живу, голодаю, побираюсь, обносился весь, сапог вон купить не на что. А вы когда-то еще…

      – Скоро, Петя, скоро. Только не от нас ведь это зависит…

      – От кого же?

      – От Верховной Думы. Как она решит…

      – Невидимые Братья?

      – Ну да, и они. Мы ведь с тобою не более как рядовые в обществе, сам знаешь.

      – Ничего не знаю и знать не хочу! Наплевать мне на Думу! Секреты какие-то масонские. Невидимые Братья! Людей только морочите, за нос водите… Да чем я хуже ваших Невидимых Братьев, черт их дери! Что отставной армеец, голоштанник, нищий, пролетар – так и чести нет, что ли? Да, пролетар! – ударяя себя в грудь, повторил он это новое словечко с особенной гордостью. – Пролетар, а честью моей дорожу не менее ваших сопливых дворянчиков, гвардейских шаромыжников, князьков да камер-юнкеров, придворной сволочи!

      – Чего же ты ругаешься? Никто твоей чести не трогает. А уходить вздумал, ну и с Богом, держать не будем, и без тебя много желающих. Ты вот все о чести, а найдутся люди, которые для блага общего не только жизнью, но и честью пожертвуют…

      – Кто же это? Кто? – побледнел и вскочил Каховский как ужаленный. – Уж не Якубович ли?

      – А хотя бы и он…

      – Шут гороховый!

      – Ты так завистлив, душа