Тайга (сборник). Сергей Максимов

нас неудаче, сказал, что лучше всего, когда жить в лагере делается невтерпеж, – это удрать. И предложил нам составить ему компанию. Мы отказались.

      На другой день мы снова крутили ворот. Ефимыч все чаще кашлял и приседал порой на краешке копра.

      – В гроб пора, Ефимыч, в гроб пора, – утешал Голубев.

      – Я и сам знаю, что пора, – соглашался старичок, – да вот Господь Бог чегой-то все бережет.

      – Ничего, ничего, время подойдет – помрешь, – стругая палочку, продолжал десятник, – я уж восьмой год в лагере, я много таких, как ты, видел, всех схоронили потихоньку.

      – А скольких ты, Голубь, загнал в землю? – осведомился Митька Пан.

      – Про то никто не знает, – усмехнувшись, ответил Голубев.

      К полудню забили три сваи. После обеда все спустились к речке и стали подносить новые сваи к копру. Ночью прошел дождь, и погода целый день хмурилась. Мокрая земля не просыхала.

      Все девять человек, включая и Колю, несли тяжелое бревно. Четыре новых сваи уже лежали возле копра. Подниматься в гору с такой ношей было очень трудно. Все напрягали последние силы. Командовал Митька Пан.

      – Так… так, братва. Еще немного… так… Ефимыч, не сдавай. А еще лучше – отойди с-под бревна к чёртовой бабушке… все одно – толк от тебя не великий… Всеволод, перемени плечо, а то башку свернет, когда бросать будем… Иван, не хитри. Чего плечико опускаешь? Все несут, значит, и ты неси… Здоровый, а норовишь, как бы за чужой счет… Смотри на Ефимыча… Дохнет, а прет… Ну, осторожней, черти… Бросаем! Раз! Два Три!

      Бревно полетело.

      Всеволод поскользнулся на сыром суглинке и упал, далеко откинув правую руку. Ладонь уперлась в лежащую сваю. Бревно грохнулось и придавило Всеволоду пальцы.

      – О-ох! – тихо вскрикнул он.

      Наступила тишина. Все растерялись.

      – Чего смотрите? – закричал Митька Пан. – Подымай!

      Мы схватились за бревно и приподняли. Я выдернул руку Всеволода. Четыре пальцы были сплющены. Из-под ногтей неторопливо сочилась кровь. На наших глазах кисть синела и пухла все больше и больше. Всеволод лежал на боку молча, не поднимая головы. Очки упали, и было странно видеть его профиль без очков.

      – Сережа, – тихо позвал он.

      Я наклонился.

      – Кончено? Руки нет?..

      Я молчал.

      Подошел конвоир.

      – Надо бы… того… к фельдшеру его отправить, – сдвигая на затылок фуражку и отдуваясь, негромко предложил он.

      С насыпи, побросав тачки, бежали заключенные.

      Всеволод Федорович поднялся и сел. Странно улыбаясь, он взял левой рукой правую и положил изуродованную кисть на колени.

      – Играть, пожалуй, не сможешь, – огорченно произнес Митька Пан.

      Всеволод Федорович посмотрел мне в глаза. Я никогда не забуду этот страшный, удивленный взгляд.

      – Идти можешь? – спросил конвоир.

      Покачнувшись, Всеволод Федорович встал с нашей помощью.

      – А отчего же и – нет? – спросил он.

      В сопровождении подошедшего второго конвоира и мальчика Коли, он нетвердо пошел к лагпункту.

      Я смотрел на его сгорбленную,