Господин Великий Новгород. Марфа-посадница. Дмитрий Балашов

приторговывать? Из Корелы лососей мороженых возить ладилсе?

      – Сена недостанет! – буркнул Олекса. – А без своих сенов повозники, лешие, разорят. Их ить силой возить не заставишь…

      Он рассеянно повел плечами, оглянулся, встал перед навалом резной и точеной посуды. Тронул каповую братину[21], положил; взвесил на руках большой, с узорной лентой надписи по краю кленовый скобкарь, обожженный в печи до цвета темного янтаря…

      – Никак сам мастер? – весело окликнул Олексу мужичок, приметивший цепкую хватку Олексиных пальцев.

      – Как узнал? Не, купец я, – ответил Олекса, отходя. – Кум Яков толковал… – начал он, не оборачиваясь.

      – Чегой-то, Олекса? – Домаша, засеменив, догнала мужа.

      – Кум Яков, говорю, толковал лонись, всего-то не понял я! Митрополита Иллариона слово о законе и благодати как-то складно изъяснял. Сперва, мол, закон, потом любовь, и что без любви закон силы не имеет… И любовь – это вроде бы как у нас, в Нове-городе, согласие, когда все вместе, словом, сами и решают. А закон – это власть свыше, подчинение. Сперва приходит власть, а потом, когда научаются, тогда уже сами по себе правят… По любви. И это-то и есть благодать, в ней же высшая правда…

      – Ты вот как со мной: по любви али по закону?

      Потупилась Домаша.

      – Что прошаешь – тоже грех! Чать, по закону мы с тобой!

      – Тебе закон нужен.

      – Там как промеж нас… а люди чтоб знали… – чуть обиженно возразила Домаша.

      Олекса, вдруг развеселившись, перестал слушать. Подхватил Онфима, поднял:

      – О! Гляди! Где твоя буквица? Не эта? А может, та, буковая? Али тебе кипарисовую купить? Ну-ко, погоди, сам выберу!

      Поставил Онфима, запустил обе руки в товар, быстро переворошил все, остановился на одной, вроде и неприметной, глянул, прищурился.

      Можжевеловая дощечка, сверху обрезанная домиком, с тремя отверстиями для ремешка по краям и с крышкой, была как-то особенно старательно и любовно сделана. Поверху шли рядами красиво вырезанные буквы, с оборота, где буквица вынута ковчегом, уже наплавлен воск.

      – Держи!

      Онфим молча ухватил буквицу и обеими руками крепко прижал к животу.

      – Ну, держись, Онфиме, теперь писать заставлю кажный день! И ты, Домаша, не унывай, гляди, народу-то колько! Еще не то будет, когда корабли из-за моря придут! Ну, распогодилось солнышко? Не тяни за рукав, знаю, куда ведешь, щеголиха! – рассмеялся Олекса. – Погодь маленько, глянем, как Дмитр торгует, скоро ли долг заможет отдать? Иди, иди! – шутливо подтолкнул он Домашу. – Жонкам закон нужен!

      «Может, и всем?! – думал Олекса, двигаясь вдоль замочного ряда, меж тем как Янька с Онфимом кидались наперебой то к амбарному великану с узорчатыми пластинами просечного железа, нарубленного и загнутого вроде бараньих рогов, то к блестящим медным замочкам для ларцов и шкатул в виде зверей и птиц, украшенных чернением, насечкой и позолотой. – Может, и верно,

21

Каповая братина – широкая чаша с низкими краями капа (кап – нарост на березе).