Ловчие. Никита Калинин

оказалось, видела в темноте, как кошка, чему я не очень-то удивился. Она молчала всё время, пока мы поднимались на второй этаж, а было это не быстро. Только когда я с минуту провозился у двери, гостья подала голос:

      – Передумали?..

      В вопросе было столько насмешки, что я чуть ключи не выронил! Ничего не ответив, я утроил усилия: дрянной замок никак не желал отпирать старинную дверь. Никогда такого не было! Словно бы сама квартира не хотела впускать в себя эту странную армянку…

      Но я таки вышел из противостояния победителем.

      – Вот тут вешалка. Тут можно присесть и разуться. Здесь туалет, если нужно. Вон там зал, – указал я в сторону гостиной, ничуть не заботясь, что за слово «зал», окажись Сабэль коренной петербурженкой, меня могут четвертовать на месте, кремировать тут же, а пепел смыть в унитаз под четверостишье Иосифа Бродского.

      Под видом, что нужно поставить чаю, первым делом я прохромал на кухню, где быстренько налил себе водки и выпил. Вроде стало полегче. Распахнул форточку, ведущую внутрь «колодца», вечно заставленного не понять чьими машинами, и понял, что пророчество Сабэль вряд ли сбудется. По крайней мене, сегодня: на улице начинался снег «на радость» нашему неизменному дворнику-узбеку. А значит, мороз, наконец, отступал.

      – О, вы любите живопись! – послышалось из глубины квартиры.

      Я скривился, будто под рёбра, точно меж пятым и шестым, вошёл тонкий стальной штырь. И махнул из горла, ощущая пробуждение нехорошего жара внутри.

      – Люблю…

      – Что? Не расслышала…

      – Люблю! – прокашлялся я.

      Лена была просто великолепной художницей! Ей прочили выставки в разных галереях города по окончании композиции, вплоть до Эрмитажа, если то были не слухи. Я старался особо не лезть к ней во время работы над серией картин, не мешать. А на деле получилось так, что я просто-напросто не участвовал в её творческой жизни, сторонился её, чем, наверное, очень обижал супругу…

      Вот ведь как бывает! Я, простой слесарь-жестянщик, человек без каких-либо талантов и особенностей, остался жить, а она, видная молодая художница – погибла. Да нет же никакой справедливости! Разве справедливо, что мой сын погиб потому, что я самолично заставил его пристегнуться, заботясь о безопасности?!

      С чашкой чая к Сабэль я вышел только через несколько минут, когда бутылка опустела почти на треть.

      – О, я буду не чай. Вы не против? – Сабэль мягко потянулась к стоящей на журнальном столике не откупоренной «Изабелле». Откуда вино-то? Она ж не несла вроде ничего. – Так кто, вы говорите, автор этих картин?

      Я завозился с бутылкой и штопором, старательно не глядя на портреты по стенам. Никогда они мне не мешали. Даже в первые дни после её гибели. А сейчас почему-то взирали с укором.

      – Моя жена.

      – Елена?! Надо же! У неё талант!

      Горлышко хрустнуло.

      – Оу, ничего, ничего… так даже пикантней, – опять этот нехороший огонёк в светло-карих, почти ржавых глазах.

      Я налил бокал